Палач, скрипачка и дракон

Хлопнула дверь дома напротив, и Лиза увидела Энрику со скрипкой. Улыбнулась. Ох, и тяжело же ей, верно, пришлось в этот пост! Рика постоянно играла — то на скрипке, то на арфе, то на фортепиано. Играла, когда грустила, играла, когда радовалась, когда хотела подумать и когда думать не хотела. Но в прошлый год его святейшество Фабиано Моттола призвал горожан воздержаться от всяческих развлечений в пост, и веселый домик на улице Центральной уныло замолчал.

Лиза видела, как он умирает. Как постепенно перестали ходить ученики к Энрике, потом — покупатели к ее отцу. Музыка покидала город. Оставались только органные стенания в церкви, да те бешеные скрипичные смерчи, что поднимала Энрика — одинокая музыкантша, бросившая вызов целому городу.

Спохватившись, что сочувствует подруге и восхищается ею, Лиза поспешно захлопнула ставни. Вот опять Диаскол в душу залез, будь он неладен! Разве можно осуждать решения Фабиано Моттолы? Он — старший жрец, его слово — закон, его мысли — тайна величайшая. Лизе ли судить о них, глупой девчонке, рожденной во грехе? Энрике бы стоило покориться, принять неизбежное, а не дерзить церкви в глаза. Впрочем, сегодня она сделает шаг во взрослую жизнь, где, наверное, что-то да изменится.

Лиза вышла из комнаты, сунула нос в кухню — там уже тепло, вкусно пахнет пирогом и горько — табаком. Мама готовит, не выпуская папиросы из зубов. Увидев дочь, улыбнулась — из-за папиросы получился жуткий оскал — и махнула рукой.

— С добрым! — низким, с хрипотцой, голосом сказала мама. — Сегодня-то хоть поешь нормально, или так и сдашься натощак?

Лиза прошла в крохотную кухню, уселась на заскрипевший рассохшийся табурет. Мама, не отрываясь, следила за ней взглядом. Вопрос прозвучал шуточно, но Лиза понимала, что ждут от нее ответа на другой.

— Я не передумаю, — сказала она, глядя в глаза матери. — Я в пять лет пообещала себя Дио, и…

— Да-да-да! — Мать вздохнула и повернулась к печи. — Знаю. Какая я плохая, как каждого встречного негодяя в постель тащила, чтоб тебе на кусок хлеба заработать.

— Я никогда такого не говорила! — воскликнула Лиза. — Тебе очень тяжело пришлось, знаю, и все из-за меня. И если я теперь могу хоть как-то отплатить…

— Лиза! — Мама подошла к ней, опустилась на корточки, взяла в руки ладони дочери. — Мне, думаешь, в радость это золото пойдет? Надо оно мне? Да пусть Фабиано им ужрется и обгадится! Но зачем тебе, здоровой, молодой девке, жизни не знавшей, в монастырь себя закрывать? Выйди ты лучше замуж хоть за кого-то — глядишь, и понравится. А балахон черный надеть — никогда не поздно.

Лиза только головой покачала. Бесполезно объяснять матери, что для нее монастырь — не тюрьма, не вечный траур, а, напротив, — вечная радость и свобода духа. Что с нетерпением ждет обряда. Что день и ночь грезит о крохотной келье, о днях, мерно текущих в молитвах и благочестии. И чтобы вокруг — такие же кроткие люди, возлюбившие Дио всем сердцем…

Мать, поняв, что не достучится до сердца дочери, вздохнула, встала. Окурок папиросы смяла пальцами — привычка, от которой Лизу всегда передергивало, — и запулила щелчком в помойное ведро.

— Поздравь хоть пиликалку свою, — сказала, вернувшись к печи, в которой, не требуя никакого к себе внимания, доспевал пирог. — День рождения у нее ведь. Да ботинки заодно попробуй.

— Ботинки?!

В прихожей, прежде незамеченные, стояли кожаные высокие ботинки. Глядя на них, первым делом Лиза подумала, что сто́ят они столько, сколько мать за два месяца зарабатывает, прибираясь в богатых домах. Потом уже подумала, что выглядят они чересчур… греховно. Черные, блестящие, будто горды своей чернотой. А эти цепочки по бокам — зачем? Просто украшение?

Лиза покачала головой. В подобном легко себе представить Энрику — бойкую, решительную девицу, готовую хоть с самим Диасколом в пляс пуститься, лишь бы не скучно. А ей, Лизе, завтрашней монахине, к чему такое?

— В город ездила, — послышался сзади голос матери. — Там сейчас такие в моде. Вот, решила…

— Спасибо тебе, мама, — сказала Лиза, подумав, что поблагодарить в любом случае лишним не будет. — Да только, боюсь, не по мне они. Не пустят в монастырь в таком вот…

— Ой, все-то ты с монастырем своим! — Мама развернулась, пошла обратно в кухню. — Ну срежешь цепочки, сойдут за нормальные. Делов-то…

Тон матери Лизу не обманул — обиделась. Даже не обиделась, а глубоко огорчилась, что таким вот нелепым подкупом не вернула в мир дочкину душу. Горько стало и тяжело. Захотелось уступить, чтобы в этот последний день увидеть на лице матери улыбку. Но вот улыбнулся из вечной тьмы Диаскол, и Лиза решительно обула свои стертые ботиночки.

Закутавшись в старенькое пальтишко, которое еще мать в ее возрасте носила, Лиза пересекла дворик, толкнула калитку, с которой осыпался на руку пушистый снежок, и чуть не натолкнулась на кого-то. Мужская рука легла ей на плечо, останавливая.

— В монастырь собралась, а сама в землю смотришь, — произнес укоризненно голос. — В небо смотреть надо, там Дио живет!