Палач. Нет милости к падшим

Отличие той, еще сталинского замеса элиты, от нынешней именно в этом и заключалась: она была очень верна национальным традициям, что проявлялось в пристрастиях к еде, питью, музыке и танцам, чего не скажешь об элите, сформированной ельцинским переделом. Та тоже питалась в основном хорошо и правильно, за исключением периода длительных празднеств. Но предпочтение при этом отдавалось европейской кухне, и в первую очередь французской, хотя итальянцы ей почти не уступали. Она очень быстро полюбила дорогие вина, из которых формировала замечательные коллекции. Правда, иногда часть винотеки опорожняли наезжающие в ее замки и дворцы компании, что для настоящих коллекционеров недопустимо. Сказывалось отсутствие опыта, да и ребят с девчатами обижать не хотелось. А потом, было круто похвастаться в кругу таких же, как и она, дескать, тут с друзьями погуляли и выпили все бордо урожая 1855 года, что нашли в погребе. Иногда, по старой привычке (все-таки родилась и выросла в СССР) хотелось чего-нибудь домашнего, маминого, советского. Но желание такое приходило все реже и реже, а из традиционной русской кухни на стол допускались только черная икра, блины и водка, которые всегда считались, в какой-то степени, международным брендом. В целом же эта элита питалась ИНАЧЕ, чем ее народ. Нет, он, конечно, не голодал, но кулинарные пристрастия у них были разные. И вызвано это было не столько воспитанием и привычкой, сколько желанием получить все самое лучшее и качественное, а также стремлением отделить себя от толпы, иными словами, от быдла. Справедливости ради надо сказать, что нечто подобное существовало в России и раньше: царский стол и еда его ближайшего окружения сильно отличались от того, что ела крестьянская масса. Да и в других странах наблюдалась такая же картина. И все-таки там правители потребляли блюда своей национальной кухни, что до сих пор делают представители основных развитых стран. Роскошные, дорогие, недоступные простому люду, но свои. В этом-то и заключалось главное отличие «российского аристократа» эпохи перемен от русского барина и руководителя советской эпохи.

— Да, так все и прокакали. И державу, и власть, и авторитет, — с грустью подумал Тимофеев. Но себя ему винить было не в чем. Он-то как раз делал все, что мог, дабы сохранить накопленное. Когда наступили жестокие 90-е и толпы голодных шакалов обрушились на промышленные предприятия, уходившие за бесценок к новоявленным магнатам, он своего комбината никому не отдал. Сумел найти и силы, и средства, чтобы отбиться от хищников. Когда вся страна была парализована невыплатами зарплат и пенсий, его рабочие, инженеры и служащие регулярно получали заработанное. Когда страну поглотил бум пошлой прозападной попсы, разжижающей сознание, прежде всего молодежи, бесконечными призывами к кайфу и ничегонеделанию, он воссоздал ансамбль уральской песни и пляски, пытаясь уберечь национальную культуру от окончательного разложения. Люди ему верили. По тому, как он жил, что ел и пил, какую музыку предпочитал, угадывали в нем своего, русского человека. И поэтому, когда регионы один за другим стали отделяться от Москвы, когда распад России стал фактом, эти же люди пришли к нему и попросили стать их правителем. Он не смог им отказать, хотя вполне мог сослаться на возраст. И вот теперь его республика — единственная надежда всех русских людей на возрождение. Причем он считал русскими и татар, и угров, и якутов, и дагестанцев, и бурятов, и башкир, то есть всех, для кого русский язык, русская культура были родными, кто мыслил на русском языке.

— Иван Николаевич, разрешите? — Его размышления прервал Лазуренко, которого он давно ждал с докладом по делу Труварова.

— Проходи, Феликс Игоревич. — Иван Николаевич пожал гостю руку и направился к небольшому столику с двумя креслами, где было удобно беседовать с глазу на глаз.

— В общем, так, Иван Николаевич. Труваров жив!

— И где он? — Тимофеев был крайне обрадован сообщением своего главного контрразведчика, но привычка скрывать свои эмоции сработала и тут.

— Мы пока не знаем.

— Так узнайте! — в сердцах выкрикнул Тимофеев и сразу же пожалел, что не смог сдержаться.

— Ты на меня, Феликс Игоревич, не обижайся. Буду с тобой откровенен. Это решение я принял давно, и сейчас самое подходящее время посвятить тебя в мой замысел. Понимаешь ли, Труваров — крайне важная фигура в той игре, которую мы затеяли. Я, как организатор, а ты — как талантливый исполнитель. Не пытайся меня переубедить. Я лет десять за тобой наблюдаю и знаю, что говорю. Так вот. Труваров даже не столько нужен мне, сколько, если хочешь, стране и народу, — произнеся эти слова, Тимофеев внимательно посмотрел в глаза Лазуренко, который выдержал тяжелый, изучающий взгляд шефа, побуждая того продолжать.