Падение Царьграда

   — Зло не так уж велико, как оно кажется, — заговорил старец. — Народ предан вере, и за нею он безопасен, как за щитом, от вражеских ударов. Вся беда в несогласии правящих классов. Не будь между ними розни, страна благоденствовала бы. Помиритесь между собою, говорю вам.

Во всём собрании послышалось тихое одобрение словам Иоанна.

Иродианин Баркаиос выступил вперёд и, низко поклонившись бен-Закхею, сказал:

   — Учитель, твои слова святы и мудры, но они не решают вопроса, поднятого первосвященником. По-моему, для блага государства необходимо усилить царскую власть в Иерусалиме. Не имея опоры в сильном правительстве, страна погибнет от анархии, и на труп Иудеи со всех сторон слетятся орлы. Ты сказал: народ предан вере, она его щит. Но разве вера не искажена суеверием? Разве этот щит не поедает ржавчина?

   — Баркаиос прав! — громко заявили Анания Ганди и бен-Фаби. — Мы требуем, чтобы было приступлено к избранию послов.

   — Наше имущество в опасности! Пора водворить в стране порядок! — настойчиво закричали саддукеи.

   — Без участия народа никто не имеет права избирать его именем послов и решать дела! — воскликнули окружавшие храмового военачальника.

Анания Ганан, увидав, что вокруг его сына сгруппировалась оппозиция, позеленел от злости. Несмотря на свои семьдесят пять лет, он выпрямился, как юноша, и во всей его фигуре отпечатлелась надменная гордость, коварство и высокомерие дома Ганана.

   — Кто говорит здесь про народ? И про какой народ? Здесь, перед первосвященником, собрались представители граждан, владельцев поземельной собственности, купцов и промышленников, представители науки, духовенства и власти: духовной и светской. Мы, работодатели, собственники и правители, желаем и требуем, чтобы благое намерение нашего государя Агриппы II было исполнено. Что же касается улицы, то мы её спрашивать не будем. Пусть она сама решает, как хочет. Да будет всем известно: кто не с нами, тот против нас, и горе ему!

   — Мы все желаем мира. Кому же из нас приятно трепетать за своё имущество? — возразил Ганану князь Гиркан. — Но каким путём мы достигнем соглашения с народом? Ты говорил так, как будто стоял во главе легионов цезаря и полков тетрарха. Однако в Иерусалиме их пока нет, и нам поневоле предстоит считаться с улицей, которую ты так презираешь! Я не вижу надобности вмешиваться в дела тетрарха. Пусть он сам попробует сесть на престол Давида. Притом же Нерон последний из дома Августа. С его смертью должна быть избрана новая династия, что, конечно, не обойдётся без междоусобий. Тогда военные силы римлян будут отвлечены от Палестины, и мы скорее достигнем своей цели освободиться из-под чужеземного ига.

Ответ Гиркана вызвал у саддукеев взрыв негодования. Все отлично поняли, куда метил потомок последнего царя из дома Маккавеев, низверженного отцом Ирода, Антипатром. Напротив того, речь Гиркана вызвала бурное одобрение среди приверженцев народа, и Анания бен-Садук насмешливо обратился к иродианам и саддукеям:

   — Напрасно вы расставляете сети на глазах у птиц.

Затем, обратясь ко всему собранию, он произнёс речь:

   — Наше государство находится в настоящее время в том же самом положении, от которого нас избавил благородный Асмоней. Не царь нам нужен, а народный вождь. Пусть он возбудит дремлющее в народе воодушевление, и оно обратится в такое пламя несокрушимого патриотизма, что расплавит броню чужеземной тирании, и она падёт, как пал надменный сириец.

   — Воистину так! — воскликнули единомышленники бен-Садука, заглушая своими криками ропот противников. Не помня себя от гнева, Баркаиос осыпал упрёками князя Гиркана, обвиняя его в коварном намерении вредить дому Ирода. Бен-Фаби с саддукеями окружили первосвященника, требуя немедленного изгнания из залы дерзкого бен-Садука. «Это зилот, а не священник!» — раздавались их злобные крики. Храмовый военачальник, в свою очередь, не смущаясь присутствием отца, вместе с Горней бен-Никомед, Иудой бен-Ионафаном и Элиезером, сыном Гиркана, требовали удаления Баркаиоса, оскорбившего потомка Асмонея.

Среди страшного гвалта, брани и угроз первосвященник беспомощно опустился в кресло и, в знак сердечной скорби, закрыл лицо руками. Тогда поднялся Симон бен-Гаманиил и громким голосом усмирил волнение.