Падение кумиров

Всякий предвестник истощения, тяжести, ветхости, усталости, всякого рода стеснение, как спазмы, как поражение параличом, но более всего запах, краски, формы разложения и растления, служащие хотя бы символами, – все это вызывает равное себе противодействие, приговор: «безобразное».

В этом определении звучит ненависть, но кого же ненавидит тут человек? Без всякого сомнения, он ненавидит нисхождение своего рода. Ненависть его исходит из самого глубокого инстинкта рода; в этой ненависти есть и ужас, и страх, и отвращение, и предвидение… Это самая глубокая ненависть из всех существующих. Только благодаря ей искусство глубоко…

20

ШОПЕНГАУЭР. – Шопенгауэр – последний из немцев, которого нельзя обойти молчанием. Этот немец, подобно Гёте, Гегелю и Генриху Гейне, был не только «национальным», местным явлением, но и общеевропейским.

Он представляет огромный интерес для психолога как гениальная и зловредная попытка вызвать на бой имя нигилистического обесценивания жизни, обратное миросозерцанию, – великое самоподтверждение «воли к жизни», формы обилия и избытка жизни. Искусство, героизм, гениальность, красоту, великое сострадание, познание, волю к истине, трагизм – все это, одно за другим, Шопенгауэр объяснил как явления, сопровождающие «отрицание» или оскудение «воли», и это делает его философию величайшей психологической фальшью в истории человечества.

Он со своей философией является прямым наследником мистического толкования жизни, но разница в том, что он сумел в мистическом смысле оправдать и все отпавшее от мистицизма, а именно великие культурные события человечества.

21

Я остановлюсь только на одном факте: Шопенгауэр говорит о красоте с мучительной горячностью, но по какой причине? Он видит в красоте мост, по которому человечество идет вперед или по которому оно хочет идти вперед… Красота освобождает от «волн» на мгновение, и она манит освободиться навек… Особенно ценит Шопенгауэр в красоте освободительницу от «фокуса воли», от животных чувств: в красоте телесное влечение приходит к самоотвращению… Этот Шопенгауэр – большой чудодей!.. Но кто-то возражает ему, и мне кажется, что возражает ему сама природа. Для чего вообще существует в природе красота в аромате, в звуках, в красках, в ритмических движениях?

Какие побуждения вызывает красота? К счастью, кроме природы, ему возражает еще один философ. Ни более ни менее как авторитет самого божественного Платона (так называет его сам Шопенгауэр) поддерживает положение, что всякая красота побуждает к произрождению, что именно в этом заключается тайна ее действия на человека, – этом восхождении от самого чувственного – вверх, к самому духовному…

22

Платон заходит еще дальше. – Он с невинностью, для которой надо было быть греком, сознается, что не было бы никакой платоновской философии, если бы в Афинах не было красивых «типов»: созерцание их было первым, что вызвало в душе философа эротическое опьянение и не давало ему покоя до тех пор, пока он не рассыпал семена всего прекрасного на самую благодатную почву.

Платон тоже был большой чудодей!

Трудно верить ушам своим, предположив даже, что веришь Платону! Начинаешь догадываться, что в Афинах философствовали иначе, чем у нас, и прежде всего откровенней. Ничего нет менее эллинского, чем тонкое умствование отшельника amor intellectualis dei[169], по учению Спинозы.

Философию вроде платоновской можно скорее назвать «эротическим поединком», чем дальнейшим развитием древних игр агоналий. Что же выросло в конце концов на почве философской эротики Платона? Новая форма эллинского искусства борьбы (agon) – диалектика. Я напомню еще, к осуждению Шопенгауэра и к чести Платона, что вся высшая классическая культура и литература Франции развилась тоже на почве чувственных отношений. В основе ее всегда можно найти изысканность вкуса, утонченное сладострастие, половую борьбу за обладание, всюду можно найти «женщину»…

23

L’art pour l’art[170]. Борьба против преднамеренной цели в искусстве есть одновременно борьба против морализующей тенденции, против подчинения искусства нравственности. Искусство для искусства означает: «Черт побери мораль!»

Но самая эта вражда говорит о предрассудке. Если и исключить из искусства нравоучительную цель и стремление к улучшению нравов, – из этого еще далеко не будет следовать, что искусство вообще бесцельно, бессмысленно, т. е. искусство для искусства – собака, бегущая за своим собственным хвостом.