Падение кумиров

Во славу кротких и смиренных. Я думаю, что то представление о мудрости, которое бытует в народе (а кто нынче не «народ»?), как о какой-то коровьей безмятежности, благочестивости и пасторской кротости, которая как будто полеживает себе на лугу и взирает на жизнь со всей серьезностью, продолжая невозмутимо жевать свою жвачку, – это представление менее всего склонны относить на свой счет философы, быть может, потому, что в них не так уж много от «народа» и слишком мало «пасторского». Более того, они еще, наверное, не скоро свыкнутся с той мыслью, что и народ может пытаться понять то, что как будто бы ему совсем чуждо, – великую страсть познающего, который постоянно живет, вынужден жить среди мрачных туч, давящих на него грузом великих проблем и суровой ответственности (так что в его жизни нет никакой созерцательности, отрешенности, равнодушия, покоя, объективности…). Народ же, создавая себе некий идеал «мудреца», прославляет совершенно иной тип людей; и когда он воздает высокие почести именно таким людям и находит для них самые лучшие слова, он тысячи раз прав: это кроткие, серьезно-глуповатые и целомудренные натуры с душой священника, или что-то в этом роде, вот кого славит народ в своем благоговении перед мудростью. И кому же, как не им, должен народ выказывать свою глубочайшую благодарность – ведь такие люди принадлежат народу, они выходят из народа, но уже как посвященные, избранные, принесшие себя в жертву во имя блага своего народа, – сами-то они думают, что принесли себя в жертву Богу, – именно таким людям можно безбоязненно излить всю душу, избавиться от груза сердечных тайн, забот, от всякой скверны (ибо человек, который «делится», избавляется от самого себя; а «исповедь» позволяет предать все забвению). Здесь всем распоряжается позыв к естественному отправлению: но и для душевных нечистот нужны сточные канавы и чистая, очищающая вода в них, нужны стремительные струи любви и сильные, смиренные, чистые сердца, которые готовы взять на себя негласно заботу о здоровье и принести себя в жертву – ибо это и есть самопожертвование, священник всегда был и остается человеческой жертвой… Народ воспринимает таких смиренных, серьезных людей «веры», принесенных в жертву, как мудрецов, которые, с его точки зрения, наделены знаниями и которые ему, терзаемому собственной неуверенностью, кажутся чем-то «надежным»: кто посмеет лишить его этих хвалебных слов и этого благоговения? Но с точки зрения философов, как раз наоборот – и это тоже в какой-то мере справедливо, – священник все еще неотделим от «народа» и уже никак не может слыть человеком знающим, прежде всего потому, что они сами не верят в существование «знающих», да и в самой этой вере, в этом суеверии им чудится уже «народный дух». Именно скромность была причиной того, что в Греции стало использоваться слово «философ», и лишь актеры духа от непомерного высокомерия продолжали величать себя мудрецами, – это скромность таких людей, известных своей чудовищной гордыней и независимостью, какими были Пифагор или Платон.

352

Насколько можно обойтись без морали. Обнаженный человек являет собою, как правило, зрелище жалкое и позорное – я имею в виду здесь нас, европейцев (женщины, конечно же, не в счет!). Представим себе какое-нибудь веселое застолье, и вдруг по мановению палочки коварного волшебника все общество оказывается раздетым догола, – я думаю, тут бы улетучилось не только всякое веселье, но и пропал бы всякий аппетит, – по-видимому, мы, европейцы, никак не можем обойтись без маскарада, именуемого одеждой. Не объясняется ли столь же весомыми причинами вся эта зачехленность «человека морального», закутанного в моральные формулы и правила приличия, и вся благопристойность наших поступков, умело прикрывающихся понятиями «долг», «добродетель», «чувство общности», «порядочность», «самоотверженность»? Я вовсе не хочу этим сказать, что мы имеем дело здесь с замаскированной человеческой злобой или низостью и что за этой маской скрывается какой-нибудь свирепый дикий зверь; совсем наоборот, я думаю, что мы скорее ручные звери, являющие собою постыдное зрелище и изо всех сил старающиеся прикрыть свой позор моралью, – мне думается, что в «душе человека» европейского никак не может накопиться достаточно скверны, чтобы ее можно было гордо «выставить напоказ» (чтобы она была настоящим украшением). Европеец прикрывается моралью, потому что он стал больным, бессильным, увечным зверем, ему есть резон быть «ручным», ибо он являет собой нечто уродливое, недоделанное, немощное, неуклюжее. Свирепость хищника не нуждается в моральных одеяниях, они нужны лишь стадному животному, чтобы скрыть свою невыразимую посредственность, свой страх и свою скуку от самого себя. Европеец рядится в мораль – признаем это честно! – как во что-то более благородное, значительное, важное – «божественное».

353