P.S. Я тебя ненавижу!

Странно, но конюшня была открыта. Уже ничего не боясь и ни о чем не думая, Эля прошла вдоль денников. Около загона с Лёником обнаружилась высокая стройная девушка с длинными светлыми волосами.

— Здесь кто-то есть, — близоруко сощурилась она в темноту.

— Кто?

Миша как всегда был суетно-быстр. Стрельнул взглядом в Элину сторону.

— А ты что здесь делаешь?

И замолчал. Видимо, все можно было прочитать по ее лицу.

— Я к Граверу, — хрипло ответила она и заплакала.

— Седлай, — легко согласился он. — Сейчас проедемся.

Он вывел Лёника, на спине мягкое седло без стремян с высокой деревянной лукой впереди.

Откуда Миша такой понимающий? Почему других таких нет? Захотелось ткнуться ему в грудь лбом, сначала выплакаться, а потом все-все рассказать. Эля даже как будто качнулась вперед, но Миша чуть отстранился, представляя девушку:

— Это Лена. Правда, красивая?

— Ой, да ладно, — смутилась девушка.

Она была красива. Очень. Миша рядом с ней терялся, в этой своей старой рабочей фиолетовой куртке, с бородой, в джинсах с прилипшими конскими волосками. Девушка была не для него, из другого мира. Она не должна была стоять здесь, в этой конюшне, пропахшей навозом, где свет лампочек тускл, где испуганно всхрапывают лошади. Рядом с Мишей должен быть кто-то проще, не с таким взглядом, не с такой улыбкой.

Но всего этого Эля не сказала. Она просто смотрела на Лену и пыталась представить, как они с Мишей целуются. Наверняка, это выглядит так же ужасно, как то, что она успела увидеть в кабинете. С такими же звуками, с теми же причмокиваниями, грязно и пошло. Ярость в душе больше не поднималась. Мише можно было все. А Лене? Ну, пускай будет Лена.

— Мы идем в лес. Ты с нами? Торопись!

Наверное, впервые Эля не перепутала ни седла, ни уздечки. Шептала в удивленные глаза коня свою сумасшедшую историю. Гравер понимал. Дергал головой. Всхрапывал. На секунду прижалась к его теплой крепкой шее. Остальное все стало неважно.

А дальше был осторожный выход за территорию. Миша посадил Лену перед собой, она негромко ойкала, когда Лёник дергался. В темноте белый круп животного виделся размытым призрачным пятном. Тяжелый, непослушный конь легко перешел на рысь и сразу, словно ждал приказа, поскакал, с трудом вскидывая передние ноги, галопом. Он несся наметом, хвост стлался над землей. Гравер с ходу завелся, хоть его и пугали ночные звуки и тени. Он мчался за призраком впереди, жал уши от вскриков девушки. Под топот копыт Эля почувствовала, как боль уходит, становится легче.

Часть вторая Искупление

Глава седьмая Забытый фотоснимок

Они ругались! Боже мой! Как громко они ругались. Еще немного, и Эля вполне могла бы написать словарь ругательств средней полосы России. Как только мать переступала порог дома, они начинали с отцом придираться друг к другу по мелочам. И так два года. Эля успела в десятый (?) класс перейти, а они все ругались и ругались. Об одном и том же, с поразительной настойчивостью.

Мать проходила к Эле в комнату, заглядывала в шкаф, проверяла уроки, демонстративно проводила пальцем по книжной полке, на которой за неделю скапливалось достаточно пыли, чтобы она стала заметна. Выставив палец вперед, шла на кухню, открывала холодильник. Негромко произносила: «Так…» Где она встречала отца, было неважно. Так же, как неважно, кто начинал говорить, аргументов хватало с обеих сторон.

Мать орала, что отец рохля и неудачник, что он ни на что не способен, даже на то, чтобы приглядеть за единственным ребенком. Потом она начинала демонстративно выбрасывать все, что находила в холодильнике. В мусор летела колбаса, пельмени, майонез — это вредно! Дальше она пыталась впихнуть то, что принесла с собой, и тут уже в дело вступал отец.

Орал, что она кукушка, что не может ничего создать, только разрушать. Что со своими замашками пускай катится к тем, кто к ним привык, а он крик в этом доме терпеть не намерен.

«И хватит уже травмировать ребенка своими появлениями», — выдвигал он последний аргумент.

«Что это я разрушила? — орала мать. — Как можно разрушить то, чего нет?»

Дальше на выбор они могли ругаться либо об Элином воспитании, либо о ее будущем, либо о своем будущем. Папенька прорицал, что маменька помрет под забором. Маменька каркала папеньке смерть от кирпича. Они обвиняли друг друга в неудавшейся личной жизни, хотя, судя по матери, с жизнью у нее-то все было неплохо. Она стала гораздо лучше одеваться, даже как будто раздобрела на чужих харчах. Или это возраст сказывается?

Дядю Сережу Эля видела дважды. Он был значительно старше матери, высокий, худой, с глубокими морщинами на лице. И ладно бы они появились оттого, что он постоянно улыбался, — скорее он был суров. Говорил, куда Эле стоит поступать, что надо бросать свое неженское увлечение верховой ездой, что это плохо скажется на ее будущем.

— Екатерина Вторая долго не могла забеременеть, потому что чересчур увлекалась скачками.

— И как же она залетела? — кривилась Эля — ничего кроме брезгливости в ней эти разговоры не рождали.

— Когда наконец-то слезла с коня.