Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Техника тут — не самое важное, — отмахнулся Сашенька. — Ты считаешь, есть принципиальная разница в том, распят ли Христос, повешен или расстрелян?

Он говорил как революционер. Террорист. Как человек, способный убивать во имя идеи или голодного брюха. Если бы еще и говорил о ком-нибудь другом.

Так он уж и не такой старый, — заключил Стрибер, рассматривая меня.

Слушай, в конце концов, за этот комплимент я приглашу его на объедки.

Должен признаться, этот парень мне был исключительно антипатичен, такого человека вам захотелось бы заразить, есть такие физиономии, каждый по себе знает. А был он (и это имело значение) разъездным торговым агентом, назойливым, как религиозный активист, я был уверен, что это он забивает мой почтовый ящик пугающе смешными листовками о скором пришествии Христа, потому что эти разноцветные бумажки с призывами к покаянию смешивались с бланками заказов на научно-фантастические романы, и оставлял их, конечно, Стрибер.

Похоже, он страдает той же болезнью, которая потихоньку убивает Мохаммеда Али.

(А вот и нет, милый мой мальчик, хотел я ему сказать, у негра — Паркинсон, печальное зрелище, он похож на страшно замедленную телесъемку. А у меня — Альцгеймер, я даже не старею, а молодею, становлюсь ребенком, возвращаюсь, это совсем другое дело.)

Я его вчера видел, он мне напомнил слово, разбитое на слоги, — сказал Стрибер, мелко тряся головой, непристойно передразнивая больного боксера.

Сашенька начал размахивать кулаками, скалясь и прыгая вокруг мешка с книгами.

Я слышал, Форман хочет вернуться…

Ну, да, хоть он и в годах, с крупной бритой головой, лупит полуголодных бедняг, которых отлавливают живодерской сеткой. Скоро и на ринг вернется. (Тут он показывает на меня, и я уже могу нащупать свое лицо, перекошенное от склеротических приседаний.) Нет больше настоящего бокса, с тех пор как Али потерял титул, проиграв какому-то типу, который и на боксера-то не похож, так, мелкий неловкий контрабандист, которого догола раздели на таможне.

У меня есть кое-что для тебя, — и Стрибер засунул руку в мешок, неловко уклоняясь от ударов.

Какая-то мать звала детей с верхушки небоскреба голосом черного муэдзина.

И меня прихватили с собой.

Что это за книга? — Златица указала на монолит, зажатый рулонами наждачной бумаги.

Это? — Сашенька оторвал взгляд от деревяшки. — Стрибер оставил.

Небольшая мастерская отлично вписалась в точные, круглые границы моего русского бинокля. Первоначально ее здесь не было, под нее изобретательно приспособили помещение в полуподвале, частично бывшее бомбоубежищем на случай атомной войны, а частично и ненавязчиво узурпированное у кладовки для велосипедов. Такие мануфактурные секвестры (все загорожены решетками на замках) есть в каждом доме по соседству: многие тут в выходные дни мастерят, ремонтируют, ковыряются, пилят и ругаются сквозь зубы, пока дети играют в классики на потрескавшейся пятиконечной звезде, а жены волшебными тряпками вытирают пыль с рам субботней сентябрьской идиллии.

И вот в одном из таких приспособленных для хобби пространств Саша Кубурин пытается успокоить нервы, перекрашивая старую колыбельку или переделывая ее в птичью клетку или собачью будку, отсюда не очень хорошо видно.

Брюс Ли, — остановился Сашенька, продолжая говорить сквозь зажатые в зубах гвозди. — Забыл сказать ему, что по мученичеству с Али может сравниться только Брюс Ли… Если не считать толпы безымянных несчастных, которые не сумели разрекламировать ни свою силу, ни свое страдание… Прекрати, пожалуйста, не пялься на меня. Я должен работать.

Тебе необходимо имя, или ты просто откликаешься на волну помоев, плеснувшуюся в корыто? Да, я думаю, что этого достаточно.

Любовь моя, не надо меня соблазнять своим сладким язычком. Я в любом случае твой.