Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

А что ты думаешь? Посмотри, какой он здоровенный. Этот, не дай бог, очнется, передушит вас как котят. Его пырнули ножом в каких-то беспорядках, сам знаешь, какие теперь времена. Привезли сюда, он ведь из наших мест. Хлопочи теперь над ним, сучонком террористическим, а то меня эти, из гуманитарных организаций, распнут … Ну, ладно, ладно, а с тобой-то что? Директор стряхнул меня с головы. — В следующий раз хочу рассказ.

Рассказ. Легко сказать. Думаешь, он здесь, близко, надо только переписать жизнь, а как возьмешься, вот и нет. Я знаю, дети, что могу вам подсунуть все, что угодно, например и порнофильм, как средство воспитания. И боевые искусства. И братоубийственную войну. История — полигон для идентификации.

Как бы ты, малыш, описал эту тюремную камеру? Как свою комнату, говоришь? Неплохо. Было бы остроумно, не будь ты второгодником; кто-нибудь еще?

Каждый хотел бы излагать в форме «я-повествования»? Как это: неважно, какой свет? Как это: бог подразумевается? По-вашему получается, подразумевается и жизнь.

Не годится. Мне знакомо это лицо, — говорю я, наконец Ладиславу. Он смотрит на меня с удивлением, что-то записывает в макете. Пастушка Эйфелева башня, например, в звательном падеже. Со стадом будущих развалин.

Мехметай, Верим. Друг детства, можно сказать. Чтобы не сомневаться и в друзьях, и в детстве. Нас ставили в пару в детской деревне, в Каменице, отсюда на расстоянии винтовочного выстрела. Это был современный детский дом, по какому-то западному педагогическому рецепту, скрещенному с опытом упадочного социализма.

У нас не было родителей, ни у меня, ни у него, нас опустил в чужие колыбельки промахнувшийся аист. Мы жили в приемных семьях, вдохновленные некоторым родством, в ложном гипнозе, как общие дети потерянного племени, Платоновых педагогических галлюцинаций. И жизнь временами напоминала педагогическую поэму, выводившую дрожащим голосом свою арию.

Я тогда украл из библиотеки «Книгу об операх» Йозефа Шульгофа, в которой собраны сюжеты многих музыкальных драм, автор пересказывает их сжато и мило, она все еще здесь, у меня под подушкой, хотя и истрепалась от частого употребления. В ней и по сей день я нахожу помощь, суфлера, миф, сюжет. И по поводу моей пьесы я с ней консультируюсь, вновь и вновь перечитываю ее, когда сплю, она приятно давит мне на темя, и я ищу соблазнительный сюжет в «Кольце Нибелунгов», «Нищем студенте» или в «Ожерелье Мадонны». Например, эта последняя, трагическая, из тогдашней жизни:

Некий парень жутко втрескался в дочку своего отчима. Она ему отказала, поскольку считала братом, хотя это и не препятствие, если бы она не влюбилась в другого, какого-то мафиози, которого мужчины боятся, а женщины сходят по нему с ума. Он отвечает девушке взаимностью, однако ее пугает сияние его сексуальной звезды, все эти прелестницы, раздевающие взглядом, и потому требует, чтобы тот в доказательство любви ограбил in ювелирную лавку «Мадонна».

Их телефонный разговор подслушивает потерявший голову от страсти сводный брат, шпионящий влюбленный. Он запирает step сестрицу в доме и сам крадет украшения.

Пока он возится с сейфом и сигнализацией, появляется влюбленный мафиози, неотразимый, неумолимый, легко проникает к любимой, усыпив питбуля специально отравленной колбасой. Но в момент увертюры, чтобы не сказать — во время музыкального петтинга — звонит его мобильный телефон, он отправляется решить вопрос с товаром на границе, разминувшись с братцем-соперником, появляющимся на сцене с бриллиантовыми цацками, при этом раздумывая продолговатым мозгом то ли о счастье и любви, то ли, как поступить с товарными остатками. Сестра Батрича (потому что парня можно бы назвать Батричем, чтобы удовлетворить черногорским требованиям!), ослепленная счастьем (частью от понюшки кокаина, частью от мерцающих звездных побрякушек, которые все, как одна, настоящие), падает в порочные объятия Батрича, полагая (бедняжка) что это и есть тот самый ее Паваротти, у которого и член, и ствол тверды, как алмаз, а в это время мафиози «перетирает» с каким-то совсем не наивным Таможенником.

Разумеется, будь он сколь угодно современным и европейски ориентированным, но все равно надо, чтобы в душе он хранил что-то из традиционных ценностей — и лучше, чтобы это была девичья честь, а не, скажем, лапоть. Свадьбу он готовит на острове Святого Стефана (который, понятное дело, в наилучших добрососедских отношениях со святым Себастьяном, тем самым насыщается и подтекст, да и метафизический уровень), но тут по щебечущей нокии его настигает предательский голос…