Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

В то время обе эти стены были неприкасаемыми, словно рассказ о небе, о небесной стене, а такие рассказы быстро утомляют. Как будто ты ребенку рассказываешь о старости, демонстрируя дыру на месте вырванного зуба. Он может завизжать только из-за темноты твоего рта, не почувствовав ничего. И только там, позже, когда кожу обожжет отраженный зеркалом горячий луч, ловкость жизни безумца. (Не три глазки, малыш! Я знаю, что ты притворяешься. Смотри, вот проплывает перегруженное хмурое облако, и я показываю ему язык.) И тут я задрожал.

Ощущаю в себе невероятную энергию, — сказал я, протягивая пальцы к их ладоням, покоящимся на столе, — Натальиным, со скрещенными как в молитве запястьями, и Деспота, округлым, как у огромного грудного младенца. Может быть, я мог бы исцелять.

Послушай, успокойся, — мягко предостерег меня он. — Мало ли что люди могут подумать, глядя на нас, как мы держимся за руки.

И, выдержав паузу, добавил примирительно: Даже если они и пидоры, но все равно ведь люди. Любители людей.

У меня получилось сказать что-то, что прозвучало одновременно и вдохновенно, и глупо. Потом Деспот поднял голову, заросшую каштановыми волосами, навстречу мгновенно набежавшим облакам табачного дыма и транса.

Без сомнения, мы и после потопа в «Форме» как-то обходились. Но если бы я в тот момент был в пещере с шаманом Кастанеды и воспарял бы с мескалином Мишо, то я мог бы добраться на край света. Но только я не был опоен никакой манной небесной, божественно-синтетической или идущей от сердца, а просто упился пивом (похожим на лягушачью мочу), в котором, похоже, мыли стаканы, и не было у меня никаких видений, я тонул в неудовлетворенности.

Я простирал свои искрящиеся пальцы и позже. Когда я однажды разгонял массажем облачность головной боли господину начальнику, а он оттолкнул меня и, отыскав в одном из ящиков стола просроченный примитивный аспирин, велел мне присматривать за арнаутом.

С тех пор я ежедневно прощупывал не выходящего из комы сокамерника, чаще всего стопы и шею, частично из праздного милосердия — чтобы кровь в членах не застаивалась, а иногда из гуманного корыстолюбия — а вдруг он, смеясь, с вызовом, заявит о своей симуляции. Но он не шевелился, даже когда Ладислав колол его кончиком ручки или сворачивал его ухо в «розочку». Каждое божье утро Иоаким измерял его ногти, утверждая, что во сне они не отрастают ни капли. Первые сорок дней они даже у мертвецов растут, возражал ему Ладислав, тем не менее, побаивавшийся растущих ногтей албанца, этой розоватой константы. Той же самой шариковой ручкой он нарисовал на опущенных веках больного зрачки, перепугав тюремных санитаров, этих списанных коняг.

Пальцы приносили хоть какую-то пользу, особенно когда мы выстраивали с их помощью круг, если Ладиславу удавалось уговорить скептически настроенного Иоакима, и во время импровизированного спиритического сеанса мы вызывали и живых, и мертвых, сотрясаясь от ударов невидимого электричества, от отвращения. Не знаю, в какой день войны надзиратели и заключенные стали шептаться об амнистии, о смысле. И тогда мы решили вызвать Тито.

Просто так, от скуки, убивая затянувшееся время. Немного черный ангелок помогал нам стуком миски, два пустых жестяных укуса означали нет, одно дребезжание — да, и только Иоаким видел его, целиком, как Гамлет отца, и мы со смехом верили ему.

Насколько я знаю, Иоаким сначала был коммунистом, а после одного из душевных кризисов (как об этом принято завуалированно говорить) стал свидетелем Иеговы, к счастью, впал в депрессию, ушел в себя, утомлялся после двух-трех фраз, призывавших к неразумной общечеловеческой любви, умолкал, слишком вялый, чтобы парировать иронию. Возможно, вера его была не очень крепкой, или же он был клятвопреступником, лжесвидетелем, я хочу сказать — кто знает, кого он видел в убеждении, что видит лик божий. Вы слышали о его связях с Брозом, и тот здесь сидел, давно, будучи австрийским солдатом, какой-то надзиратель, якобы, надругался над его идеалами и выстриг машинкой на голове крест, прежде чем обкорнать под ноль, под пустую пятиконечную звезду, там, где у монаха тонзура. Говорят, что, вопреки таинственному безбожному естеству, под конец жизни его возвели в святые. Шептались, что Иоаким его знал, был у него денщиком, на побегушках, вот и теперь, когда он приходит в себя, то с удовольствием помогает повару, и глаза его сияют. Но невозможно спрашивать его об этом, он сразу уходит в себя, замыкается, а больше всего виноват в этом Деспот, он открыто высмеивает его, называет Тито, дурашливо отдавая честь, и тогда старик сжимает зубы, а его глаза становятся сухими.