Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой

В самом деле, что вы скажете, если сегодня видели на стене правительственной управы расклеенное объявление правительства о том, что цены на хлеб ни в коем случае не будут повышены, а завтра читаете, что цены повышены вдвое.

Тут «запьешь, и многие запьют!»

Опять запили у нас люди – полгода возрожденные к новой жизни с момента закрытия монополии, прославившие трезвую жизнь. Второй Спас, например, у нас праздновали совершенно так же, как и злейшую эпоху монополии, и до того разбушевались, что из города милиции пришлось вызывать солдат.

В связи с этой потребностью в вине возникает новый отвратительный тип торговца и производителя самогона. Из пуда муки, которая, как известно, стоит до сих пор 2 р. 53 к. за пуд, выгоняется пять бутылок самогона, который продается на месте по 4 р. за бутылку и в городе по 10 р. Так что один пуд муки может дать 50 р.! Но этого мало: бардой можно великолепно откармливать свиней. Вот во что, в умелых руках, может превратиться один пуд муки, и правительство было настолько наивно, что верило, будто двойной ценой можно извлечь у крестьянина хлеб.

Не будь сознания необходимости жертвовать, и в то же время давления власти, то никто бы теперь из хозяев ни за какие деньги не расстался с собранным на своем поле хлебом.

Я не имею возможности учесть, сколько хлеба теперь перегоняется на самогон. Я замечал, что деревни наиболее малоземельные, которым все равно своим хлебом не прожить, занимаются больше самогоном, чем богатые: курят и продают, а потом будут сначала покупать, а потом просить хлеба.

В начале революции наша деревенская милиция довольно успешно боролась с винокурением, но мало-помалу эта милиция выдохлась. Наш милиционер, напр<имер>, получает 100 р. в месяц и живет в своей же деревне и занимается своим хозяйством. Он, как здешний мужик, опутан местными связями, и «поступить» ему против соседа никак невозможно. Никакие нравственные увещевания, которые у нас тоже практиковались путем писания статей в местной социалистической газете, не действуют, потому что нет восприимчивой почвы («а Васька слушает да ест»). И, между тем, в настоящих условиях все-таки нравственная почва – единственная, на которой можно бороться со злом.

Эта почва теперь ускользает, но без сомнения она явится после новых испытаний от какой-нибудь последней, десятой египетской казни или, кто знает? – от нечаянной радости.

Записки хозяина

Посмотришь, посмотришь вокруг себя по хозяйству – очень уж плохо; день так, два, три, неделя, другая, все думаешь, думаешь про себя. Вдруг счастье великое: газеты пришли! Прочитаешь газеты, оглянешься на себя: Господи, да ведь я же и есть настоящий буржуй, и мысли мои самые буржуазные.

Пусть я анархист по мыслям, толстовец по совести, странник по натуре, – но ведь это все личное, это хорошо в городских условиях, где можно в щелку забраться и воображать о себе что угодно в плане вечности, Интернационала. Здесь же я для себя, только для себя, должен добыть из земли продукты грубейших моих животных потребностей; как и все люди вокруг меня, я должен думать только о себе, о своем благополучии, а это же и есть буржуа, только в грубейшем виде, без всяких иллюзий, в клеточке своего душевного надела, который обеспечит мне, в лучшем случае, всего два фунта хлеба в день.

Положение Робинзона, выброшенного морем на остров, населенный дикими племенами, или Гулливера, прибитого к земле лилипутами: как бывший собственник и вообще человек с организованными способностями – я Гулливер, как приписанный к обществу деревенскому чересполосный хозяин – я Робинзон среди дикарей. В том и другом случае я буржуа, а полудикие племена вокруг меня называют себя пролетариями.

Как у кочевников в Сибири, где много болезней и хищников, люди, встречаясь, спрашивают: «Руки, ноги здоровы, бараны наедаются, быки, лошади целы?» Так и у нас теперь на вопрос: «Как дела?» отвечают: «День прошел, и слава Богу, сам жив, скот, корову не увели, лошадь, овчонки, все цело».

Прежде в нашем деревенском быту при встрече, бывало, поблагодарят старого Боженьку за дождик или потужат о засухе, – теперь вот чего уже хуже, рожь без дождя двух вершков от земли в трубку пошла, яровые накануне гибели, а как-то не беспокоятся очень: это дело еще далекое и поправимое, лишь бы для себя день прошел благополучно. Никогда не жил так сельский человек для себя на Руси, как в эпоху отмены частной собственности.

Руки от хозяйства отваливаются. Сейчас бы вот надо подумывать навоз на поле возить, а куда его возить – неизвестно: яровое с грехом пополам разделили, а пар все еще Божий. Справлялись в земельном комитете: там знать не знают, и вот, вот сами эти комитеты полетят, и вместо них, как раньше, будут комитеты волостные. Насмотрелись крестьяне довольно на безотчетное грабительство и хотят взять их дела под учет. Когда-то возьмут, когда-то наладится дело, а пар не делен, и навоз возить некуда.

Приехал барышник лошадь покупать; спрашиваю, как дела. Моргает…

– Идет!