Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой

Настроение того времени и нынешнего до того сходно, эти следующие один за другим удары по амбарам нажитой морали до того родственны, что часто думаешь: да это же и есть те самые немцы с удушливыми газами, только тогда Бельгия, а теперь мы.

И в то время как слепой не видит, что нас бьют теперь те же самые немцы через своих агентов, создавая у нас «внутреннего немца», вся Россия до Ташкента ждет не дождется настоящего немца внешнего (для порядка).

И на фронте происходит настоящее второе призвание варягов.

– О, Бельгия, синяя птица! – пел Игорь Северянин.

О, Россия…

И как тупы люди, которым нужно толкование к самоубийству Скалона.

Сегодня был у меня крестьянин Тамбовской губернии и рассказывал, что одно село у них разгромило церковь, Престол был вытащен вон, и вокруг него плясали всем селом.

– Правда, – сказал мой собеседник, – церковь эта была при усадьбе помещика.

Случай этот он рассказал мне как ответ на вопрос мой: а как с народной «верой»?

Ночью, после двенадцати, я вышел проводить гостя до остановки трамвая. Пьяный матрос ругал громко новое правительство за то, что оно его, матроса Черноморского флота, посмело на два часа лишить свободы. Извозчики и женщины сочувственно отзывались.

– Перестаньте, товарищ, – сказал некто с ружьем, – я вас застрелю!

Но матрос не обратил на это ни малейшего внимания и, бушуя, уходил в темноту куда-то навстречу «всеобщему сепаратному миру».

Хождение в народ

Внезапно, как убитый, умер на месте трамвай, и снежок, медленно падая, засыпает неподвижное: окна, крыши, номера обрастают белым. А публика все не хочет верить, входит, дожидается. Вдруг собирается митинг солдатский.

– Что нам Учредительное: мир нам нужен.

Чиновник из городских писарей на это говорит:

– Если только мир нужен вам, то почему же вы не идете с миром домой?

– А плата? – закричал солдат – мы работники, жили у хозяина, подавай плату!

– Какую плату, от какого хозяина?

Ответа я не расслышал, меня оттерли, и жаль, так мне жаль, что не слыхал я, как о хозяине и о плате ответил солдат. Потому я интересуюсь, что в этом же и есть вся заворошка: в первый год войны множество людей умерло за что-то лучшее для своих. И многие из нас тогда думали, что то военное настроение было подлинно революционное. А вот теперь и спрашивают плату за то. Насчет расплаты я вполне понимаю, а вот о хозяине очень хотелось бы мне узнать, кого теперь считают за хозяина, с кого получать плату. Когда я опять дотолкался до писаря, разговор там был о том, что плату нужно требовать не только фабричным и солдатам, а и мелким чиновникам.

– И тоже доктора, и разные ученые люди, – говорил писарь, – они работать на фабрике не должны, у них свое дело и большое, нужное дело – наука.

– Как же так наука, – отвечал солдатик, – зачем им одним отдавать науку?

– Потому что они ученые.

– А нам говорили: и наука усем, одно слово, что и земля, и капитал и наука – усё и усем. И после всего, кто что себе на фабрике заработает.

Так я понял солдата о науке, что ее можно сразу, как землю и капитал, разделить между всеми и она, как воздух и вода, бесплатно (усё и усем), а за деньги только работа на фабрике.

Тут спор, конечно, был не о науке, а просто чиновник уже кое-что понимал о себе и, может быть, о личном подвиге и хотел быть сам собой, а солдатик был каплей, которой непременно нужно слиться с другою каплей и стать бушующей водой.

Серый солдатик и чиновник завязли в споре, и тут один «сознательный» солдат все разрешил.

– Вы рабочий? – спросил он чиновника.

– Конечно, рабочий, я еще меньше рабочего получаю и целый день на службе.

– Ежели вы настоящий рабочий, почему же вы не подчиняетесь пролетарской партии: банки бастуют, трамваи вот остановили…

– Партии большевиков мы не хотим.

– А почему же народных комиссаров?

– Какие они народные.

– Стало быть, и советы рабочих и солдат по-вашему не народ? «Не народ, конечно, не народ», – так думал, наверно, чиновник, но сказать вслух это побоялся, стих и смялся.

– Залоханился! – сказали в толпе.

И пошло.

– Ах вы, буржуи, рыла нетертые.

И пошло, и пошло, а чиновник пропал, и голос его в защиту личности, которая больше народ, чем все народные советы, потонул этот робкий голос, как в море полушка.

– Усё и усем! Бушевало море над потонувшим чиновником.

Расходились, взбушевались волны, смыли царственных птиц с утеса, неведомо куда разлетелись хищные орлы. Бушуют, никому не дают садиться на утес, и только одна лепится там каракатица. Придет время, улягутся волны, поймут, что не в птицах дело, а в граните, и опять начнут незаметно подтачивать камень, пока не подмоют самое подножие власти и не примут власть в недра свои – до тех пор веками еще будут мягкие волны лизать твердый гранит.

Испытание вином

Из Сибири мне пишут:

– Как вы живете в этом аду?

Отвечаю в Сибирь:

– Ад не страшен: едим пряники мира.

Приходил в редакцию душевно-внимательный человек Н. М. К. и давал советы:

– Вам нужно не отвертываться от стремления масс к немедленному миру, а идти с ними об руку, по пути разъясняя им, что истинный мир есть венец победителя.