Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой

Заступники, святители, Мадонны, Распятия на окнах, на дверях, а людей на первых порах нет, будто город врагов исчез и стал, как Китеж, невидимым.

И есть какой-то глубокий смысл в этом обычае обыкновенной войны, а в гражданской войне нет и не может быть этого обычая. Дух разрушения устремляется в самые истоки нашего существования, что ему иконы?

– Мы тоже, – скажет, – когда-то молились этим богам!

Осенний ветер воет трубе, гонит ветер с войны призраки, души убитых павших – за что? Они спрашивают, смущенные, сердца живых, за что нас убили, за кого мы пали.

– За царя?

Нет больше царя.

– За отечество?

И им отвечают на разные лады:

– Как понимать отечество, что такое отечество?

Слова падают мертвыми камнями, рассыпаются мелким песком, поднимаются вихрем вопросов неуспокоенных душ. И никто вокруг не знает, кто наш враг, в кого будет стрелять купленный для самозащиты револьвер.

Октябрь 17-го (из дневника)

26 октября. Мы живем в близком соседстве с «Авророй», на Васильевском, стрельба из пушек с «Авроры» на моих жильцов не оказывала большого влияния, но когда зарезали дворника в соседнем доме, они стали вдруг полубезумными и монархистами: вопили о царе, как народ в Книге царств.

Фантазия стала действительностью. Россия мне представилась керосиновым фонарем с разными стеклами-платформами, поворачивающимися в воздухе: то повертится одним красным стеклом, то белым, то черным. Вот сейчас фонарь светит самым красным стеклом – стреляет пушка «Авроры». За ночь фонарь перевернулся в моем полусне всеми сторонами, утром опять остановился на красном, я вышел на улицу и увидел «Аврору». У самого берега Невы мужик и баба, ругаясь, круглой пилой резали дрова на швырок, и матросы с «Авроры» хохотали над ними. Недурные лица моряков, попадаются даже вовсе добрые, но жалко их: не знают, что творят.

Вспоминается мне одна старуха из Варнавина, которая предсказывала, что рано или поздно епридут пророки ложные, Гоги и Магоги. Демагоги!

Так вот это теперь ясно показывается для всех с очевидностью, потому что нивы побелели и созрели колосья, а в зародыше все было раньше. Был тоже за Волгой один такой ложный пророк, забыл я, как зовут его, но лицо смутно помню, так, рыжий человек. Лет тридцать он сидел у церкви, исцелял болезни, кто веровал в него, а если исцеление не выходило, то он обещал:

– Вот скоро вознесусь, тогда исцелишься.

Из года в год обещал и собрал множество чающих и, между прочим, нажил денег тысяч сорок, говорят. Однажды чающие в огромном числе собрались и потребовали исполнения обещания.

– Вознесись! – говорили чающие.

– Ну, что ж, вознесусь, – ответил обещающий.

И полез на колокольню.

Бросился вниз и разбил себе руки и ноги.

Было это еще и в Задонском монастыре, в Воронежской губернии, такой же случай был еще в губернии Тамбовской, но в каком месте не упомню.

Так раздумаюсь – ничего нет в этом вознесении ни чающим, ни обещающим, а вот почему-то все это повторяется: чающие остаются в ослах, а обещающий ломает себе шею.

«Гоги и Магоги» – называли их старцы из Варнавина.

А мы теперь их зовем:

– Демагоги.

Только не надо все на них сваливать, на одних обещающих, в конце концов, виноваты, по-моему, и чающие. Недаром же, как я сегодня прочел в газете (может быть, и врут), министр земледелия Семен Леонтьевич Маслов послал по телефону из Зимнего дворца проклятие: «Я проклинаю демократию, пославшую меня во Вр<еменное> правительство и оставившую умирать в трудную минуту без помощи и авторитетного вмешательства».

* * *

Вчера я видел, с каким позором выгоняли этих «победителей» из Городской Думы, им кричали:

– Изменники, предатели родины!

И напрасно я в своей совести искал небеса, чтобы оттуда посмотреть и увидеть в этих поносимых людях правду человеческую. С высоты первого неба я увидел правду царскую, но она оставалась тем, что она есть. С высоты второго неба я увидел ужасы войны, голода, я увидел слабость и попустительство людей, взявшихся за власть после царя, но они, эти люди, оставались тем, что они есть. И с высоты последнего, доступного мне неба, я увидел в них диалектика-женщину, рассуждающую о том, что можно только любить и ненавидеть. Она, эта усатая женщина, на всю мою страсть земную отвечает холодно:

– Вы на каждом шагу делаете логические ошибки!

Я овладеваю собой и начинаю следить за ее диалектикой, ловлю ее на ошибках, она ловит меня, и вот где-то на стеклянном небе занимаемся мы с усатой женщиной диалектикой, а внизу возмущенная, исстрадавшаяся земля ожидает нашего решения.

Вспоминаю теперь, где я в жизни, которая называется «действительной», видел усатую женщину, и вот вспомнил: видел я ее в кулуарах Совета Республики, в споре с единственным настоящим мужиком, бывшим в Совете. За причину нынешних аграрных погромов усатая женщина считала нерешительность правительства, нужно немедленно мужикам передать землю.

– На что сейчас мужику земля, – возражал мужик, – теперь земля скоро покроется снегом, а через три недели хозяин земли – Учредительное собрание распорядится.

И сделал скачок от избытка чувств: