Отворите мне темницу

– Что ж мужикам-то опосля будет? – хмуро спросил Ефим, сидевший рядом с братом на полу у печи. – Ведь это ж бунтом сочтут… Коли б ещё Брагин был, а то – эта дубина стоеросовая… Как бы хужей людям не вышло, а, Кострома?

Говорил Ефим чуть слышно: на руках у него спалаТанюшка. Рядом, молчаливый и серьёзный, стоял Петька. Бледная Василиса держала два объёмистых узла. Невидимая Устинья гремела чем-то за печью.

– Ну, а что будет… – ухмыльнулся вор. – Наше-то дело привычное! Ну, похватают, по «секреткам» рассуют на неделю-другую… Может, кому и спину взгреют… Так ведь мужики про то знают, сами согласились! Ведь ни одного нет, чтобы Устя Даниловна не лечила! За ради неё они и настоящий бунт учинить сумеют, очень даже прос…

Зарёванная Устинья вдруг вылетела из-за печи и кинулась на шею Костроме:

– Батюшка! Илья Иваныч! Это ж какое спасибо тебе! Что бы мы поделали-то без тебя?! Вчистую пропали б!

– Да будет тебе, Даниловна… – смущённый вор неловко отстранил женщину. – Не велика услуга – за целую мою кочергу-то! Я б и сам с вами урвался, да хромаю ещё… только помеха вам будет. Антип, где ты там? Поди…

Подошёл Антип. Кострома повернулся к нему:

– Ничего не забыл? Если, даст Бог, к Шарташу выберетесь – ищи там становье Рысье. В истоках у Чулыма. Кержаки там живут. Упаси вас бог при них щепотью перекреститься – тады и денег не возьмут, и слушать ничего не станут! Там сразу к Пармёну Ферапонтычу иди, всяк покажет. Скажешь – от Илюхи Костромы, листы требуются. Отдашь деньги – он вам пачпорта справит. И ничего не бойся: у Ферапонтыча и без обмана, и без изъяна, лучше настоящих будут! Денег у вас сколько?

– Триста кровных наших с Ефимкой, да столько ж – от Василь Петровича да Михайлы Николаича…

– А от меня разве что – вот. – Кострома протянул руку за печь и извлёк оттуда старое кремнёвое ружьё. Из-за пазухи вытащил звякнувший мешочек с пулями. – Осечку, зараза, может дать, есть такой грех… Но на бурята, в случае чего, сгодится.

В это время со стороны острога, покрыв треск горящих брёвен и рёв сотни мужских глоток, прилетел пронзительный и долгий свист. Кострома разом погасил ухмылку, встрепенулся:

– Пора, крещёные. Прощайтесь.

Все разом поднялись. Из кухни прибежала Меланья, и они крепко обнялись с Устиньей.

– Устька, я вам там и сухарей… и сольцы… и крупки… Котелок махонький, но справный, долго послужит… Ох ты, матыньки, да ты хоть весточку подай, когда доберётесь!

Братья Силины встали, переглянулись. Шагнув к Лазареву, поклонились было в землю, но инженер, сердитой гримасой отменив поклоны, поочерёдно облапил сначала Антипа, потом – Ефима.

– Что ж, мужики, – прощайте! Даст Бог, всё будет хорошо! Антип, для меня было честью с тобой работать. Ефим, а ты свой норов бешеный всё-таки придерживай иногда! Впрочем, тут не мне тебя судить… сам грешен. Обнимемся лучше!

– Эх, Василь Петрович… – Ефим крепко стиснул плечи Лазарева. – Всем бы Господь таково начальство посылал – на земле давно б рай начался!

– А с хмельным вы всё же аккуратность наблюдайте! – сурово напомнил Антип. – Ведь сколько вовсе людей добрых через это пропадает! И Малашка вас бросит, коль сопьётесь!

– И нипочём, Антип Прокопьич! – серьёзно возразила Меланья. – До гробовой доски я поклялась! Коли хмельным грешить станет – стало быть, крест мой таков… а от слова я не отказница!

Лазарев покраснел, неловко усмехнулся. Хотел было сказать что-то, но, взглянув на стоящего рядом Иверзнева, который молча, безотрывно смотрел на Устинью, не смог выговорить ни слова. «Да ведь Миша влюблён в неё!» – вдруг отчётливо и ясно понял он. – «Влюблён, это видно… как можно было сразу не догадаться?»

– Что же, Устя… вот, стало быть, и всё? – ровным голосом спросил Иверзнев. – Мы, верно, не увидимся с тобою больше никогда?

– Господь милостив, Михайла Николаевич. – по бледному лицу Устиньи бежали слёзы. – И слов у меня недостанет отблагодарить вас за всё. Что грамоте выучили… что научили всему… что… Ох, да что ж говорить-то! Я вам тетрадию свою на столе оставила. Мне ни к чему, всё в голове и так есть, да и тяжесть лишняя в пути будет, – а вам сгодится. Пошли вам Господь… Недолго уж осталось. Через год в Москву воротитесь, вот тогда и… – не договорив, она тихо, чуть слышно расплакалась в пригоршню. Иверзнев шагнул было к ней – но, наткнувшись на недобрый, тяжёлый взгляд Ефима, остановился. Взял мокрую от слёз руку женщины, бережно поцеловал её. Хрипло сказал:

– Я никуда не поеду отсюда, пока не получу весточки от те… от вас. Помни это. А теперь – с богом!

У высоких заводских ворот – никого. На толстых, в обхват, кольях плясали рыжие отсветы пожара. Шесть теней неслышно проскользнули к чуть заметной калитке. Сразу же рядом выросла бесформенная фигура солдата.

– Кострома?

– Кузьмич?

– Ну, слава те, Богородица… Уж, думал, не дождуся! Живо давайте, крещёные, покуда начальство не очуялось… Устя Даниловна, и вот кто ж мне теперь прострел-то лечить станет?

– Малашка сделает, Кузьмич. Я её научила, мазь оставила… Спаси тебя Господь!