Ответственность

— Да. Не надо ему уезжать. Я не хочу. Неужели я не заслужила такой милости?

Должно быть, это слово показалось ей очень уж просительным, и она поторопилась заменить его.

— Такой малости, — поправилась она, но такая вычурность речи никогда не была ей свойственна, она рассердилась на себя, на свой просительный тон и закончила в привычном требовательном стиле: — Чтобы дома и все вместе. Мы это заслужили…

— О наших заслугах не нам судить, — сурово изрек Бакшин.

— Это все я знаю, — высокомерно согласилась она и тут же начала отчитывать мужа: — Я знаю, ты вообще не очень привязан к дому, к семье. Так тебе удобнее. Но надо все-таки думать о семье. И если бы ты был чуточку повнимательнее, то мог бы заметить, как наш сын переменился: он полюбил все семейное, домашнее. Я с ним за последнее время очень сдружилась. И очень этим дорожу. Можешь ты понять меня, мои чувства? А если он уедет, то мы потеряем его. А нам нужна опора в жизни, мы уж не молоды…

«Опора, — подумал Бакшин. — Не очень-то надежная. И когда это они успели подружиться?»

Спрашивать об этом он не собирался — ответит что-нибудь до того нравоучительное, что пожалеешь, зачем спросил. Но она ответила и не дожидаясь его вопроса:

— Он знает, чего он хочет, и у него очень трезвый подход к жизни.

Вот оно что? Трезвый подход! Ее представления о трезвом подходе к живым явлениям жизни издавна ему известны и тогда же им осуждены. Ему запомнился тот вечер, когда, проводив сына на фронт, они остались вдвоем. В родном доме стояла такая особенно гулкая пустынная тишина, словно из комнаты вынесли всю мебель. И тогда в этой пустой тишине особенно беспомощно прозвучала ее жестокая речь о том, что надо безжалостно растоптать всякие чувства, если они мешают выполнить свой долг. Ничего нового она не сказала. Прежде он и сам так же думал, но почему-то в этот вечер ее слова вызвали в нем резкий протест.

И почему сейчас, когда она свои чувства поставила выше долга, ему тоже хочется протестовать? А ведь она сказала только то, что он и сам утверждал. Когда же он был прав: тогда или теперь? Не находя ответа, он оттолкнул тарелку, опрокинул стакан и резко поднялся.

— Трезвость! Уж не ты ли внушила Степану эту мысль?

— Какую мысль?

— О его особых заслугах. И о наших тоже.

Он понял, что угадал, потому что она долго не отвечала, составляя грязные тарелки одну в другую. Сказать неправду — до этого она никогда бы не унизилась.

— Да, мы говорили и об этом, — вызывающе ответила она и подняла стопку тарелок.

Тяжело опираясь на палку, он двинулся к двери своего кабинета, но на полпути остановился и спросил:

— Ты знаешь, что такое ответственность?

— Мне ли не знать…

— Когда-то давно наш сын сказал, что не только нам придется отвечать и за свои, и за его дела, но что он так же в ответе за наши дела, потому что все, что мы делаем, мы делаем для него.

— Взаимная ответственность поколений. Немного отвлеченно, а в общем правильно. — Она улыбнулась и поднялась с тарелками в руках.

— Ну так вот: отвечать за все его поступки придется нам. И это не отвлеченно, а вполне определенно.

— Ответим, было бы перед кем…

— Хотя бы перед своей совестью.

— Совесть моя чиста, можешь не сомневаться, — высокомерно проговорила она, словно ее оскорбили сомнения насчет стерильности ее совести.

Но тут он прямо сказал:

— Должно быть, очень скверно, если человек так утверждает.

— Это как же понимать? — растерялась она.

— Понимать надо так, — он постучал палкой о пол. — Так понимать: подобное утверждение нескромно и не свойственно тебе…

— Ну, спасибо… — задохнувшись от возмущения, проговорила Наталья Николаевна.

— Да нет, это не только про тебя. Это со всяким может случиться. И со мной тоже. В жизни такое бывает! Такое! И сам против своей совести пойдешь. Особенно если свой долг поставить выше человеческих чувств и страстей. Так может поступать только очень уж закоренелый себялюбец.

Этого она уже не стерпела. Решительная и злая, она стояла перед мужем с тарелками в руках. Он подумал, что сейчас она грохнет ему под ноги всю эту груду, и даже на всякий случай слегка отступил к двери.

— Вот как! — оживленно воскликнула она, заставив себя улыбнуться. Красные пятна на щеках вспыхнули еще ярче, придав неожиданной и совсем неуместной улыбке что-то безобразно зловещее. — Вот как! — повторила она. — Прости, но все это смешно. Я отказываюсь понимать…

Не слушая, что она там говорит, Бакшин круто повернулся вокруг своей палки и отступил в кабинет. Бежал. Атака сорвалась, он бежал в свое укрытие и там, сидя на старом диване, начал осмысливать причину своего поражения.

Он сказал все, что хотел, и сыну и жене, но чего он достиг? Кого победил? Самого себя? Говорят, что это самое трудное — самого себя. Говорят? Не очень-то он прислушивается к тому, что говорят.

Вечером Бакшин уехал. Жена, как всегда, поцеловала его на прощание и привычно проговорила:

— Смотри, не промочи ноги, там, говорят, сплошные болота…

Сын не вышел из своей комнаты. Обиделся. Это хорошо, пусть подумает. Хотя после разговора со Степаном Бакшин мало надеялся, что раздумья пойдут на пользу.