Ответ

— А вот мясо это, — заметил профессор Фаркаш, указывая на блюдо с отварным мясом, которым официант обносил гостей, — мясо это выварено и потеряло всю силу, есть его не имеет смысла.

— В нем еще есть сила, ваша милость, — вмешался официант. — Вы только попробуйте вот хоть этот кусочек с маринованным хренком да с парой картофелин в тмине!..

Профессор Фаркаш отстраняюще двинул локтем.

— А мне положи-ка, дружок, — вскричал бывший ректор, — да петушиного мясца добавь немножко.

— Что же до внешней политики Гитлера, — вернулся к своей теме историк, — то не может быть ни малейшего сомнения в том, что в первую очередь он постарается вернуть себе Рур и бывшие немецкие колонии. К сожалению, при нашей ревизионистской политике он как бы сам собою напрашивается в натуральные наши союзники, в результате чего…

— То есть как! — шепеляво воскликнул старый математик. — Опять союз с тем, в чьей компании мы уже проиграли одну войну? Чтобы проиграть и следующую? Но ведь это чистейший абсурд, господа!

Историк пожал плечами.

— Не спорю.

— Зачем же тогда пропагандируешь это? — сердито процедил почтенный старец.

— Я всего лишь делаю прогноз.

— У вас, у политиков, и прогноз уже пропаганда, — проворчал старый математик, глубоко презиравший гуманитарные науки. — Ведь вы, рассматривая якобы то, что есть, на самом деле рассуждаете лишь о том, что́ было бы хорошо, если б было. Меня, дружок, не проведешь.

— Мне, дядюшка Игнац, — с улыбкой отозвался историк, — Гитлер, право же, ни к чему, не приемлю его ни душой, ни телом. Ведь я как раз нашим политикам в вину…

— Что же, мы сегодня так и не выпьем, дамы и господа? — мрачно вопросил профессор Фаркаш. — Правда, в наших краях, ежели после бульона спросишь вина, в другой раз приглашения не жди… Следующее блюдо, — продолжал он после короткой паузы, и его чуть опухшая белая физиономия под двойным лбом была олицетворением щедрого гостеприимства, — следующее блюдо, которое как раз появилось сейчас в дверях, мамалыга с овечьим сыром и сметаной. Разумеется, и его я готовил самолично. Значит, так: одной рукой медленно засыпаем в кипящую, бурлящую воду кукурузную муку, а другой непрерывно помешиваем деревянной лопаточкой, пока варево не загустеет, чтобы можно было ломать его на куски. Когда это сделано…

— Ты и ломал сам, Зенон? — спросил лингвист.

— А кто же еще! — проворчал Фаркаш. — Мадам Хорти, что ли?

— Продолжай, Зенон! — сказал лингвист. — Продолжай!

— Слушаем, слушаем! — кричали гости, и в глазах у всех, в тоне голосов уже вновь назревал смех. — Слушаем!.. И — за дело!

— Это простое кушанье, — проговорил Фаркаш, скромно улыбаясь. — Готовится в глубокой длинной фаянсовой посуде. Слой мамалыги, слой овечьего сыра, сметана, потом все сначала, покуда посудина не наполнится. Каждый слой сдабриваем ложкой масла, а сверху заливаем шкварками. После того ставим мамалыгу в духовку и держим там, покуда не зарумянится корочка. Верхний слой сметаны запечется и выпустит тысячи мельчайших паутинок, которые тоненькими нитями переплетут душистое тесто, запеченное до красновато-коричневого цвета.

— А запивать чем будем? — спросил кто-то.

— Я — зёльдсилвани, — объявил Фаркаш. — Но, если не ошибаюсь, здесь есть также харшлевелю и бадачони[96].

За окном все еще не унималась метель, ветер то и дело со свистом врывался в каминную трубу, принимая участие в беседе, и каштан под окном все чаще постукивал в окно. — Ну и непогода, — заметил седой профессор с козлиной бородкой. Но чем неуютней рисовались картины, занесенные с улицы уханьем печной трубы и снежными шквалами, бьющими в окна, тем ярче разгорались щеки господ профессоров от тепла, нагнетаемого камином, едой и вином. Старый математик, который давно уже ограничил вечернюю свою трапезу чашкой кофе с молоком, да и то не позднее восьми часов вечера, сейчас словно помолодел на двадцать лет: он дважды отведал мамалыги со сметаной, выпил добрых полстакана харшлевелю. — Если мы в самом деле присоединимся к внешней политике Гитлера, — продолжал между тем историк, — это не может не повлиять, увы, и на нашу внутреннюю политику. Венгерская интеллигенция и так уже страдает некоторым духовным и нравственным отупением, а теперь есть все основания опасаться, что вершить дела нации еще больше прежнего станет военная прослойка, которая вкусила сейчас легкой жизни, без трудов и на полном содержании, и уровень которой определяет глубочайшую деградацию венгерской политики. Признаюсь, в отношении ближайшего будущего я пессимист. Дух Гитлера не остановится на границе.

— Убереги нас небо от этого! — проблеял господин с седой козлиной бородкой.

Профессор Фаркаш поднял голову.

— Небо оставим воробьям, — проворчал он. — Что с тобой?

— Он Гитлера боится, мой милый, — сказал бывший ректор, чуть не на темя вскинув широкие седые брови.