Ответ

Громадный лоб профессора повернулся к студенту. — Позволю, сынок, но только пять минут… Поскольку я пьян. Впрочем, ты и не можешь потребовать от венгерского барина, чтобы он пожертвовал более пяти минут на откровенность, иначе какой же он венгерский барин?

— В Венгрии тоже убивают коммунистов, — сказал студент. — Только и того что не на улице. Вас это не беспокоит, господин профессор?

— Продолжай, сынок! — кивнул профессор. — В течение пяти минут можешь говорить со мной, как с собственным отцом.

— С отцом! — Барнабаш замолчал.

— Ну-с?

— Вероятно, я плохо выражаю свои мысли, да и такого жизненного опыта у меня нет, как у господина профессора, — вновь заговорил Барнабаш. — Но я все-таки не понимаю: если вы ненавидите коммунистов, отчего же протестуете, когда их убивают? Это или ханжество, или сентиментальность, а ни то, ни другое не достойно такого большого ученого, как вы, господин профессор, которому хорошо известна жестокость природы…

— Продолжай, сынок! — кивнул опять профессор.

Барнабаш открыл было рот, но жестокость природы неожиданно лишила его дара речи, швырнув в лицо, в рот такой сугроб снега, что перехватило дыхание. — А если вы все-таки не столь уж ненавидите коммунистов, — продолжал он, откашливаясь и отплевываясь, отирая снег с носа и глаз, — тогда почему ничего не делаете для того, чтобы их перестали убивать?

— Продолжай, сынок! — в третий раз кивнул профессор.

— Можно представить себе еще один вариант, — говорил студент, — а именно, что вы хотели бы остаться в этой схватке беспартийным третьим. Но ведь допустить это можно лишь в том случае, если вы, господин профессор, презираете людей. А тогда на что вся ваша наука?

— Вот-вот… вот-вот! — воскликнул профессор. — На что она?

Он остановился перед подъездом. — Пять минут истекло. К тому же мы пришли, сынок. — Мощная рука, словно клещами, вцепилась в студента; после некоторого сопротивления Барнабаш покорился судьбе и, повинуясь подталкивающей ладони профессора, вошел в подъезд. На отделанной под мрамор лестнице фешенебельного будайского дома сверкали в золотом свете бра медные плевательницы, на лестничной площадке встречал входивших величественный бронзовый ангел со светильником в поднятой руке.

— Отвратительно, не правда ли? — проворчал профессор, презрительно ткнув указательным пальцем в светильник, который заботливая цивилизация снабдила двадцатипятисвечовой лампочкой. — Светоч науки! Но кому он светит?

Часам к девяти на вешалке в передней собралось одиннадцать мужских пальто и шуб, и в гостиной ровно столько же гостей оживленно беседовало, сидя в креслах или стоя. В большинстве своем это были относительно свободомыслящие пожилые профессора университета, которых сенсационная новость о возвращении Фаркаша, подкрепленная симпатией и любопытством, заставила вылезти из домашних курток и шлепанцев; иные, впрочем, явились лишь потому, что не захотели «отстать» от событий, а кое-кого погнало в зябкую зимнюю ночь просто тщеславие. Немногие удостаивались чести быть гостями в доме профессора Фаркаша; среди приглашенных лишь двое-трое раньше посещали его на квартире, только они и были знакомы с Анджелой. Зато связь профессора с Эстер была известна всем, и не один из приглашенных господ лелеял про себя надежду познакомиться нынче с пресловутой красавицей, о которой в университетских кругах ходили такие пикантные слухи.

Однако пробило уже девять, но ни одна дама, не считая хозяйки дома, не украсила своим присутствием мужской беседы, осененной клубами дыма, — когда же подан был ужин, откланялась и Анджела, удалившись к себе. Господа вожделенно перешли в столовую, во всю длину которой вытянулся стол, накрытый на двадцать четыре персоны; кроме стульев, огромной люстры да невысокого буфета орехового дерева, в комнате не было никакого иного убранства, обшитые деревянной панелью стены не оживлялись картинами. Все одиннадцать гостей расположились в одном конце стола, во главе которого хозяин, ко всеобщему недоумению, оставил место пустым, сам сев посередине, рядом с самым молодым из гостей, никому не известным Барнабашем Дёме, напротив своего бывшего адъюнкта Левенте Шайки и его молодого друга, инженера-химика. — Кого мы ожидаем на почетное место? — спросил кто-то. — Понятия не имею, — ответил сосед. Не задернутые гардинами окна выходили на узкую, обсаженную деревьями улицу; отчетливо вырисовывавшийся при свете уличного фонаря каштан время от времени стучался в столовую голыми ветками.