Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Стучали дверным крючком о петлю, это заменяло звонок в кухню. Когда мальчики читали или рисовали, особенно если в зале было темно, они, случалось, ленились и перекорялись, кому идти стучать, но сейчас бросились вперегонки – возбуждение еще не улеглось. И Наташа тоже заразилась им. Пока Таня приносила тарелки, ложки, хлеб и суп, она взгромоздилась на колени к папе, заплетала в косу его бороду, сунула кончик косы ему в рот и покатывалась со смеху, глядя на свое создание. Потом вдруг обхватила ручонками его лицо и начала целовать куда попало – и в губы, и в нос, и в щеки, и в очки. Отец покорно подчинялся, ворча с довольной улыбкой:

– Ну, хватит, хватит! Что лижешься? Тебя бы Лизой назвать, а не Наташей.

Суп что-то задержался. Только когда Евгения Викторовна встала, чтобы идти проверить, что случилось в кухне, Таня вошла в комнату, но без миски. Она сделала матушке знак выйти, и в это время размеренные, рассчитанные на всю ночь удары колокола вдруг заменились частыми, захлебывающимися звуками всполоха (набата).

– Это не пожар, – сказала Таня, взглядом останавливая отца Сергия, который вскочил, торопясь, по обыкновению, бежать на помощь. Пользуясь тем, что взрослые оказались около нее, она продолжала вполголоса, чтобы дети не слышали. – Это Кузьма опять бегает, с ломом. Его жена сейчас задами прибежала, наказывала, чтобы батюшка нь, отнюдь[45] не выходил из дому. А своего Леньку послала всполох бить. Сейчас там мужики набегут, переймут его.

– Как же быть? – колебался отец Сергий, – а вдруг он кого-нибудь зашибет ломом?

– Не зашибет, – ответила Таня. – Мужики тоже не дураки, один на один к нему не полезут, а с толпой он драться не станет. И не поймешь, то ли он правда бешеный, то ли озорует, – раздраженно закончила она.

Все-таки взрослые куда-то уходили, опять приходили, волновались, шептались, даже тогда, когда набат прекратился. Дети, услышавшие довольно, чтобы понять, в чем дело, тоже беспокоились. Даже Наташа, которой вместо «с ломом» почудилось «слон», и она была уверена, что по улице слон бегает.

Наконец Таня принесла миску с супом и громко сказала Евгении Викторовне:

– Садитесь ужинайте! Поймали, связали, заперли в школу – в жегулевке-то теперь мороз, – охрану приставили, не вырвется!

Благодаря неожиданному происшествию (кстати, это был последний случай буйства Кузьмы), ужин задержался и дети дремали за столом. Наташа и совсем бы заснула, если бы не подали молоко. Молоко она любила и очень скучала, когда с осени его не было. Корова только что отелилась, и уже третий день перед Наташей ставилась большая чашка молока. Девочка так и вцепилась в нее и пила не отрываясь и едва переводя дыхание.

– Молочная душа! – смеялась мама. – Лопнешь!

Малютка только плотнее прижала чашку к самой переносице, и из-за нее виднелись лишь блестящие голубые глаза да часть разрумянившихся щечек. Но молоко выпито, и, пока старшие кончали ужин, головка Наташи снова беспомощно упала на стол.

– Да вы все поснули, – заметил отец Сергий, отрываясь от книги и видя, что мальчики тоже дремлют, положив головы чуть не в тарелки. Ну, молитесь да ложитесь!

Мальчики лениво поднялись, еще не вполне осознав, что от них требуется, и вдруг бегом бросились в залу, стараясь занять любимое место перед иконами. Матушка зажгла в спальне свечу и подняла на руки уснувшую Наташу.

– Проснись, деточка, – шептала она ей на ушко. – Скажи папе «спокойной ночи» и пойдем спать.

– Спокойной ночи! – пробормотала девочка, складывая ручки.

Отец Сергий благословил ее, поднес к ее губам руку и сам поцеловал эти полураскрытые губки. Вошла Таня за посудой.

– У Кузьмы-то в кармане спички нашли, – рассказывала она, собирая тарелки. – Поджечь, видно, думал. – Ишь, уморилась, прибавила она, с улыбкой глядя на Наташу. Головенка-то мотается, как у мертвого воробушка.

– Соня, ложись и ты, – сказала Евгения Викторовна старшей дочери, которая под шумок опять принялась за Майн Рида. Все до того привыкли к припадкам Кузьмы, они стали до того обычной, хотя и крупной, житейской неприятностью, что каждый возвращался к прерванному делу чуть не в тот момент, когда опасность исчезала.

– Мамочка, я только немного, самое интересное место… только до главы дочитаю… Всего две странички… нет, шесть… восемь.

– Ну вот, две… шесть… восемь… а через восемь страниц еще интереснее будет, – передразнила Евгения Викторовна. Не настаивая больше, она унесла Наташу в спальню и стала раздевать, тормоша и щекоча ей шейку и подмышки.

– Проснись, дочка, помолись Боженьке, – ласково шептала она, – разве можно не молясь спать. Только немного помолись за нас всех. Наташа открыла сонные глазенки, в одной коротенькой рубашечке встала на кровать и торопливо закрестилась.

– Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Соню, Костю, Мишу, Наташу, Катю, – скороговоркой перечисляла она, оглядываясь на мать, чтобы не пропустить кого, – бабушку, прабабушку, дядей, тетей… Она перебрала по именам всех двоюродных братьев и сестер и опять обернулась к матери: – Мама, а за теленочка можно молиться?