Оттенки

Как бы там ни было, что бы ни происходило, но верьте мне, я постепенно почувствовал, что пропасть между мной и окружающей природой исчезает, словно заполняется теми грудами книг, которые я и другие исследователи поглотили за свою жизнь. Когда я играл, меня наполняло какое-то дурманящее упоение, доходившее порой до безумия, до экстаза. Я бросался в траву или садился на замшелый камень и наслаждался этим новым ощущением.

— Папа, почему ты грустный? — спросила девочка в одну из таких минут.

— Детка, я счастлив, — ответил я.

— Если счастлив, так давай побегаем, — сказала она. Из этого я понял, что моя связь с природой, наверное, все же иная, чем у ребенка: она считала, что счастливый должен бегать, а мое счастье изнуряло меня, как будто я выпил дурманящего яда.

Таким отравленным был я и тогда, когда госпожа Мюнт села передо мной на камень и стала разглядывать свой крошечный флакон. Поэтому я особенно не удивляюсь своему тогдашнему поведению, скорее можно удивляться тому, что все не обернулось еще большим безрассудством, чем в тот вечер.

Если суммировать все сказанное, станет более или менее понятно, почему начатое женой дело о разводе так меня ошеломило.

От нее самой я еще мог бы как-нибудь отказаться, но что станется с ребенком, если не будет меня? Боюсь, что девочка погибнет, она погибнет духовно, если меня не будет близко, потому что у матери нет ни интереса, ни уважения к ее особенностям, а кто же чужой поймет ее, захочет понять!

К тому же, случись эта комедия год или даже полгода назад, мы не были бы так крепко привязаны друг к другу, как сейчас. А сейчас мне кажется, что мы друг другу непременно, просто неизбежно необходимы, я нужен ей не меньше, чем она мне, потому что оба мы — чужие среди своих родных и знакомых.

Я передумал тысячу мыслей и не нашел никакого выхода, кроме одного: мы должны остаться вместе. Я попытался это объяснить жене, но она не стала меня слушать, я думаю, не оттого, что привязана к ребенку так сильно, как я, а потому что ей просто завидно: почему девочка в последнее время меня полюбила больше, чем ее. Жена ведь всегда считала себя и всю свою родню более достойными, чем я и мои близкие.

Я угадываю в ней какое-то упрямое стремление вытравить в ребенке все, что от меня, и взамен насадить собственные светские добродетели.

Бедное дитя, как она за время моей болезни ее вымуштровала! Она сделала из нее запуганного зверька, куклу на пружинах. Посмотришь — сердце сжимается.

Нет ни малейшего сомнения — эта муштровка продолжается с того дня, как она с ребенком ушла от меня. Добрые люди устроили мне встречу с девочкой тайком от жены, и первое, что она мне сказала, было:

— Папа, когда ты к нам придешь?

— Не знаю, у меня нет времени, — ответил я.

— Возьми меня к себе, — попросила она.

— Мама не разрешает, — сказал я.

— Мама злая, — продолжала девочка. — Я тайком убегу к тебе, дома лучше.

— Не убегай, — стал я уговаривать ее. — Подожди, мама разрешит тебе прийти, подожди только.

— А если не разрешит, я приду тайком? — спросила девочка.

— Разрешит, вот увидишь, — уверял я, и это было единственное, чем я мог ее утешить, не то она и впрямь сделала бы какую-нибудь глупость.

Но слова, утешившие ребенка, не могли утешить меня самого. В ее глазах, синих-синих, я читал какой-то безотчетный страх и чувствовал, как мало значат по сравнению с этими глазами сладострастные взоры зрелой женщины, их не могут затмить ни пышность округлых форм, ни плавность линий. Я чувствовал, что в этих испуганных глазах сижу я сам и смотрю на окружающий мир».

Так заканчивались беспорядочно набросанные Раннуком строки. У меня осталось такое впечатление, будто он не успел рассказать всего, что задумал рассказать. Возможно также, что незаконченность эта была не от недостатка времени, а умышленная, что Раннук тоже начал ценить светские добродетели, выявляющиеся в словах, и изложил только то, что ему было выгодно. Как выяснилось впоследствии, дело, по-видимому, обстояло именно так, если не учитывать, что, когда он писал свою исповедь, весь его план еще не был готов и что он созрел лишь позже, под давлением неотвратимых событий.

По просьбе Раннука я, конечно, взялся вести его дело, но уже заранее опасался, что мои усилия будут напрасны. Я сразу предположил следующее: жена Раннука хочет с ним развестись вовсе не потому, что действительно верит в его измену, она не стала бы лишаться своего нынешнего материального положения (Раннук имел, кроме учительского жалованья, гонорар от издания книг), не будь у нее в запасе чего-то определенного, иными словами — если б у нее за спиной не стоял какой-то мужчина.

Мое расследование в этом направлении подтвердило мои предположения больше, чем я смел надеяться. Выяснилось, что у жены Раннука была связь с неким пожилым коммерсантом, который имел в своем распоряжении суммы куда более солидные, чем у учителя средней школы. Когда именно эти отношения завязались, осталось неясным, одно лишь было несомненно — они существовали уже давно.