Отступление

У двери чулана сидит за столиком высокий, плотный мужчина в широкой зеленой блузе. Он чинит клавиатуру большой разобранной гармони. У него приплюснутый, сильно вздернутый нос с треугольными черными ноздрями и толстые, мясистые губы. Они вздрагивают, когда он собирается что-то сказать. Борода — несколько бесцветных волосинок, но, похоже, он очень ими дорожит. Работая, он посматривает на распахнутые ворота, туда, где солнечные лучи падают на свежий конский навоз. Мужчина видит, как во двор въезжает агент Залкер. Он въезжает важно, точно помещик. Хромой мальчишка-сторож выпрягает лошадь, а Залкер молчит. Стягивает с себя запыленный дорожный кафтан и садится на ступеньку чердачной лестницы. Сидит и разглядывает узкие носы своих лаковых сапожек. Залкер старается не думать ни о Шоелке, ни о чернявой Лейке. Он увидит ее позже, днем, а пока он не хочет о ней думать.

Залкер орет на хромого мальчишку, мол, тот небрежно обращается с двумя новехонькими швейными машинами, выгружая их из брички:

— Ты! Куда прешь? Осторожнее, под ноги смотри…

Вдруг раздалось покашливание — кто-то пытается привлечь его внимание:

— Кхе-кхе!

Залкер повернул голову. Перед ним — приплюснутый нос и широко посаженные круглые глаза. Кажется, эти глаза смотрят из другого мира, а об этом мире им нечего сказать. Немые глаза.

— Йес, йес, — прошлепали толстые губы, — «Зингер» — это… отличный товар, так ведь, а? Первый класс исключительно!

Залкер разглядывает человека в зеленой шерстяной блузе. Кто это? Гость почтаря Зайнвла, постоялец, с ярмарки? Разъезжает по городам и чинит поломанные музыкальные инструменты. Наверно, нет у него ни дома, ни родителей, а что за родители у него были, и представить невозможно.

— Т-ц!

Залкер ловко сплюнул сквозь зубы. Он все еще был зол. Спросил, дома ли заведующий Прегер, и пошел к нему в комнату.

* * *

Прегер уже распустил талмуд-тору на летние каникулы. Дней через десять он поставит с детьми спектакль; будет вечер в честь талмуд-торы. А потом свобода! Целых восемь недель свободы. На сердце легко. Отлично: евреи Ракитного ненавидят его за наглость, а он ненавидит их. Отлично, что служанка Хайка целыми днями ходит нарядная, как невеста. Добрые друзья говорят ей, что она сошла с ума:

— Прегер через год тебя бросит, дура.

А она, упрямица, отвечает:

— Лучше год с Прегером, чем всю жизнь без него.

Молодец Хайка! Прегер чувствует, что она готова стать его невестой. Он свободен, ему хорошо.

…Было жаркое субботнее утро, святой день, праздничный город, горячее солнце, чолнт [13]стоит в белых печах, и они облеплены черными мухами, мириадами черных мух.

Хорошо в тех домах, где через открытые окна падает тень. Из них доносятся девичьи голоса, праздничные, спокойные и стыдливые — будто кто-то может подсмотреть и осудить девушек за то, что они выходят к чаю в нижних белых сорочках. Нет, мужчин нет в доме, мужчины в синагоге.

Прегер шагает по мостовой. Освещенные праздничным солнцем, по левой стороне тянутся скучные закрытые лавки. Ни телег, ни прохожих. Никто не попадается навстречу. Это напоминает Прегеру его первое лето в Ракитном. Ему хорошо. У него в руке полотенце, он идет купаться. Когда он проходит мимо распахнутых окон синагоги, стоящей на холме возле узенькой речки с зеленой водой, он слышит молитву: «Благословен Тот, Кто сказал…» Старая надоевшая молитва! Она перечеркивает все новое, что происходит на свете. И Прегер чувствует досаду, услыхав упрямую молитву. Жаль, что он некурящий. Назло этим праведникам, которые провожают его взглядом, он закурил бы папиросу.

Для купания он нарочно выбирает такое место, чтобы было видно из окон синагоги. Пусть любуются, как он намыливается и долго-долго плещется в воде, пока не устанет. Узенькая речка сверкает, слепит глаза, в ушах слегка шумит, в них попала вода. Прегер тщательно вытирается, одевается и слышит из синагоги: «Новый свет на Сион…»

Вдруг он замечает, что на другом берегу что-то сверкает на солнце. Зеленая шелковая кофточка движется под розовым шелковым зонтиком. Сердце екает: «Хава Пойзнер? Нет, не она…» И через секунду: «Да, она». Тропинка на другом берегу прячется в высокой траве, ноги девушки скрыты, не видно, как они переступают, но розовый зонтик и зеленая кофточка дрожат перед глазами. Чтобы миновать синагогу, она, наверно, прошла крестьянскими садами вдоль берега и оказалась на том берегу; она идет купаться. Вот она подходит к молодому густому лесочку и исчезает за деревьями. Вновь появляется в длинной белой рубашке и бросается в воду. Она плывет, она умеет плавать. Это умение передалось ей по наследству. Вечером по пятницам ее отец проплывает вдоль всю речку, а мальчишки, на которых он ноль внимания, стоят на берегу и смотрят. Ее стройная фигура в широкой белой рубашке лежит на воде, волосы она собрала в пучок, чтобы не намочить, из-под красивых, изящных рук летят брызги, и, кажется, она улыбается.