Отражение во мгле

— Да брось. Любой военный любой страны в схожих обстоятельствах действует именно так. Я не знаю, как в твоей части было, а вот у нас в гарнизоне вышел такой случай. Приехала инспекция из генштаба, морды, как мы их называли. Ну, смотрели одну часть. И вот прикопались, что не облагорожена территория. Клумб, дескать, с цветами нет. Что бронетехника уже все мыслимые сроки выслужила, это им побоку. Что условия службы поганые, по хер. Что кидняки сплошные с жильем, не беда. А вот цветочков нет, хреново. Ну, комбат собрал ротных, зампотылу и всю свою свиту. Говорит, хрен вам, а не выходные. Как хотите, но чтобы в понедельник утром по приходе на службу я обнаружил клумбы с цветами по всей территории. Они ему, дескать, как можно за два дня вырастить цветы? А он им: ваши половые трудности. Это приказ. Как хотите, так и растите. Ну, те выстроили солдат и говорят, как хотите, но чтоб были клумбы с цветами. Или сдохнете на физо.

— Так чем дело кончилось? К чему ты?

— Чем дело кончилось? — Барон усмехнулся. — Солдаты ночью пошли в ближайший детский сад и утащили оттуда все цветы вместе с клумбами. Вот так-то. А ты о благородных мотивах. Ежели все в армии стоит на том, что, дескать, выкручивайся как хочешь, но чтобы было, то понятия о чести и прочих позитивных вещах ты едва ли воспитаешь в людях. Скорее наоборот.

— Но эти убивали друг друга за шмотки, жрачку, бухло и курево. Это ведь не клумбы у детей воровать.

— А тут, друг мой, изволь сделать скидку на особые условия. Армегедец всеобщий, он преображает человека очень. Заставляет его всю душу открыть окружающему миру. Все свое нутро. И чем больше у человека в этих условиях оружия, тем заметней он выступит и громче заявит о себе.

— Это еще не все, Барон.

— В смысле?

— Там, у стены, где дыры от КПВТ. Короче, я снег поворошил. Кости везде. Хоть где копни. Уйму народу там положили. Судя по остаткам одежды, гражданских. И тоже с барахлом из магазина.

— Ну, этого и следовало ожидать. После ударов выжившие ломанулись в ближайший уцелевший магазин, стали хватать все подряд. Небось, и друг друга мочили. Потом подкатили вэвэшники и вояки, решили, что все это ихнее. Пошмаляли людей и друг друга заодно.

— А почему товара столько осталось? В той бээрдээмке, например?

— Да, наверное, те, кто в этой бойне уцелел, забрали, сколько можно на себе унести. Транспорта ведь они лишились. Там вон еще и два «урала» разбитых.

— Может, мы заберем тогда? Консервы, наверное, стухли, а вот сигареты, шмотки, соль, еще всякое.

— А потащим как? Вот утихнет буря, связь с лагерем восстановится, скажу Дьякону. Пусть вездеход сюда гонят и собирают. Ладно, пошли ночевать.

— Ну, пошли, — вздохнул Штерн.

Тепло от печи успокаивало и умиротворяло. Константин чувствовал непреодолимую тяжесть в постоянно закрывающихся веках. Накопленная за день усталость пыталась загнать его в сон, но тревога за жену, а еще голод, который так и не унялся после ужина, да и не оставлял его, казалось, ни разу за все эти годы жизни после всемирной катастрофы, никак не давали сну окончательно овладеть сознанием.

— Костя, чего не спишь, носом клюешь? — шепотом проговорил Волков и зашуршал куском газеты, мастеря самокрутку.

— Как же спать? Страшно за Марину. Ты и представить себе не… — Ломака вдруг осекся. — Прости.

— Да ладно, чего уж. Для меня все это в далеком прошлом. Хотя боль… Боль, она такая штука. Как трещина в штукатурке на потолке квартиры. Не всегда ее видишь, не всегда о ней думаешь. Но стоит бросить взгляд, и вот она. Тут как тут. Никуда не делась.

— Прости, — еще раз произнес Константин, вздохнув.

— Да перестань. Нормально. Ничего. — Степан приоткрыл чугунную дверку печи, подкинул хвороста.

Поджег тонкий прутик, прикурил от него и кинул обратно в печь.

— Слушай, не курил бы ты, а, — прошептал Ломака. — Тут и так откуда-то дым сочится. Только угореть не хватало.

Волков посмотрел на спящих Жуковского и Селиверстова. Дальше в углу храпел связанный Паздеев.

— Ну ладно, пойду наверх. Составишь компанию?

— Идем, — пожал плечами Константин.

Здание, подвал которого они облюбовали на эту ночь, сохранило несколько стен и часть крыши. Полного спасения от вьюги это не давало, но посидеть там некоторое время, подышать свежим воздухом да покурить можно было вполне сносно.

— А может, и тебе самокрутку сварганить? — спросил Волков, жадно затянувшись.

— Да я же не курю, — мотнул головой Костя.

— Ну и молодец. От этой махры нашей горло дерет так, что край. За цивильную сигаретку убил бы, ей-богу.

— А чего не бросишь?

— Так ведь одна радость в жизни-то, — усмехнулся Степан.

— Сомнительная радость.

— А у нас в жизни все сомнительно да относительно. Разве нет?

— Ну, не знаю. — Ломака пожал плечами.

— Слушай, Костя, ты это… Ты вот извинялся внизу. Я чего сказать-то хотел… Ты меня тоже прости, парень.

— За что? — Константин удивленно взглянул на товарища.

— Ну, за это. Когда ты в клетке был, а я надзирателем… Моя неправда. Прости, братка.

— Да прекрати, Степан. Я ведь тогда тебе гадостей наговорил. Да и не за что извиняться. Ты же выпустил меня, с нами пошел. Чтобы мне помочь.