Отражение в мутной воде

Сам-то дядя Костя взял столицу двадцать лет тому назад отнюдь не приступом: из горкома ВЛКСМ был переведен на повышение прямиком в ЦК того же самого ВЛКСМ, потому что до смерти понравился стареющей комсомольской давахе из самых верхних эшелонов власти. Несомненные мужские достоинства не исключали дерзкого, но при этом трезвого и осторожного ума, так что стремительной карьерой финансиста Константин Борзятников был обязан все-таки себе самому, а не отставной любовнице. И он впоследствии частенько умилялся, глядя на племянника: «Гошка-то весь в меня! А Никола дурак был, что полез в атаку на том Даманском, который теперь даром никому не нужен, ни нам, ни китаезам!»

Георгий не обзавелся близкими друзьями в столице. Все они остались в далеком Хабаровске, в давно ушедшем детстве: Олег Стрельников, Сашка Лю… Он перещеголял высокомерием самых высокомерных москвичей, потому что блистал среди этих «акающих» лентяев, как сверхновая звезда. Однако блеск его изрядно померк, когда на мехмате появилось молодое дарование – Дима Деспиллер, принятый после школы сразу на третий курс. Он попал в группу Георгия – и тот всегда благодарил за это судьбу.

Единственное, чего Георгию не хватало в жизни, так это трезвой самооценки. Оголтелая самоуверенность по-прежнему сочеталась в нем с отчаянной неуверенностью в своих силах, однако он готов был на все, чтобы о втором свойстве никто и никогда даже не догадывался. Появление Деспиллера, этого расхристанного гения, частенько являвшегося на лекции в разных ботинках и в одной только майке под пиджаком, помогло Георгию понять: есть ученые-теоретики, вдохновленные Богом, как поэты, а есть смелые практики. Безнадежно пытаться совместить эти два образа в одном лице. Он, Георгий, способен довести до реального воплощения любую идею. Но родить чистую идею, которая произведет переворот в науке… Наверное, он слишком увлекался плаванием, автогонками и баскетболом, а надо быть свободным от всего земного. Как Дима Деспиллер.

Тот жил в общежитии и очень скоро превратился в настоящего монстра: запущенного, вечно голодного, смешного. Георгий взял Деспиллера к себе. Дядя Костя не возражал – лишь бы музыку на всю катушку не включали. Но Деспиллер ее вообще терпеть не мог, а Георгий не любил ничего слишком громкого. Домработница Софья Васильевна взяла Диму под свою личную опеку. У Георгия вошло в привычку глядеть перед выходом из дому на ноги приятеля…

Возможно, именно благодаря этой ненавязчивой заботе Деспиллер успешно сделал то, что сделать вроде бы невозможно: доказал великую теорему Ферма, которая считалась недоказуемой. Взял да и создал какие-то там новые методы в теории диафантовых уравнений… просто так, из любви к математике как искусству. Какая жалость, говорили тогда на курсе, что большая международная премия за доказательство великой теоремы была аннулирована еще в конце Первой мировой войны, не то Димка ее непременно получил бы!

Георгий не сомневался: если Деспиллер о чем-нибудь жалеет в жизни, так лишь о том, что Ферма не оставил еще с десяток подобных же «недоказуемых» теорем!

После выпуска Георгий сделал приятеля главным теоретиком «Кайге», положил ему немалую зарплату и попытался по мере сил приобщить к радостям жизни.

Сам же Георгий как раз открыл для себя прелести женской любви и намеревался усовершенствоваться в этой области как теоретически, так и практически. Однако Деспиллер отмахивался от всех интересных предложений: ничего, кроме математических теорий, для него не существовало. Впрочем, он казался вполне счастливым, и Георгий вскоре отстал от него.

Прошло три года, и вот Софья Васильевна, любившая Деспиллера, как родного сына, сообщила Георгию по секрету: с Димой что-то не то. Вынырнув из волн очередного романа, Георгий присмотрелся к приятелю и пришел к выводу: переизбыток гормонов все-таки сыграл свою губительную роль. Тем же вечером он сообщил Деспиллеру, что берет его с собой на Крит, где есть две знакомые девочки. А кроме того – солнце, белопенное море и прочее…

Против ожидания, Деспиллер не сделал испуганные глаза, не заговорил о глобальных проблемах – он с неприязненным выражением буркнул:

– Они ведь иностранки, да?

– Конечно, гречанки, – кивнул Георгий, удивившись подобному национализму.

– Но я по-гречески ни бум-бум, – потупился друг.

– А я на что? – удивился Георгий, для которого греческий был просто семечками – как, впрочем, еще пять языков, не считая обязаловки вроде английского, немецкого и французского. Способности к языкам он унаследовал от матери, которая была в этом смысле просто уникумом и на инязе Хабаровского пединститута преподавала на нескольких кафедрах. Свои таланты Георгий развил, неустанно мотаясь по белу свету. Дядя брал его во все деловые поездки личным переводчиком, и, насколько Георгий мог припомнить, он только раз провел каникулы или отпуск не за границей, а в Крыму. Нет, пожалуй, ни разу не провел: ведь Крым в то время находился уже на чужой территории…

Итак, Георгий спросил:

– А я на что?

Деспиллер глянул исподлобья: