Отпечатки

На самом деле он не казался искренне и окончательно мертвым. Ну, то есть, здоровым он тоже не казался, что вполне естественно (нет оснований полагать, что труп передо мной выказывает что-то мало-мальски близкое к природе румянца или силы), но, думаю, если бы вы сами стояли там, рядом со мной и, может, даже держали меня за руку, вы не отпрянули бы, и мысленно не поежились, и даже тяжело не задышали бы при виде столь сурового и непримиримого свидетельства несомненного земного присутствия, подобного смерти, что вещает во внятной тишине мест иных. Потому что они не молчат, не так ли? Такие ходят слухи. Что новопреставленные люди, те, кто скончался только что, неким образом схлопываются, съеживаются и блекнут, выцветают вплоть до полупрозрачности. Но не мой отец — вот все, что могу сказать. Он выглядел почти так же, как всегда. Или, по крайней мере, как выглядел в памяти живых. Суровый и не терпящий неповиновения. Выдающийся нос, который не позволяет осмелиться даже думать о нем. Неужели я вынужден был произнести, твердо и отчетливо — только мой голос возмущал спокойствие сей абсолютно безмолвной и, как я теперь вижу, бледно-зеленой комнаты… неужели я сказал буквально следующее: «Послушай, Ты Не Можешь Надуть Меня, Отец Мой, ты не умер: я вижу тебя насквозь»? Неужели я позволил себе подобную причуду (я думал об этом — правда, я дважды подумал, прежде чем наконец решил, что нет, нет, я не должен этого делать), ну ладно, неким ужасным, но не таким уж и странным образом я бы не слишком удивился, если б он немедленно очнулся со словами: «Разумеется, умер! Да в чем ты вообще хоть что-нибудь смыслишь, черт побери, Лукас? Иисусе, вот до чего дошло: сорок с лишним клятых лет ты топчешь землю, но даже не можешь понять, умер человек или нет, когда он, черт возьми, лежит прямо перед твоими глазами». Да. И он бы это произнес, я уверен, эдаким средним тоном, одним из большого, всеобъемлющего умеренного диапазона; произнес, не обнаруживая и следа снисхождения (но и не выказывая откровенного презрения); несмотря на испепеляющее пренебрежение, края его голоса, быть может, едва лишь обмакнулись бы в мелководье презрения, но толком не покрылись бы им, как оно с легкостью могло случиться (иногда слой бывал таким толстым, что комки — большие плюхи его особого сорта сиропообразного презрения — могли заляпать пол).

И приступ боли, да — лишь мимолетная тень легчайшей из тревог крылом задела меня в тот миг подобно робкому дуновению, кое тут же сменило свою природу и превратилось в теплое, настойчивое дыхание. Вот, может, отчего я (дважды) не заговорил. Не знаю… возможно, ощутил по прошествии времени, всех этих долгих, долгих, долгих лет ожидания, что это выпихнет тень, известную как Рок, чуть за пределы того, что, видимо, благопристойно в подобные моменты. Я приблизился. Я стоял перед ним. Я склонял голову — все ближе и ближе к его голове, однако не теряя готовности отпрянуть и заорать при малейшей судороге или дрожи. И дважды (вновь) я собирался взять его за руку. Я подумал об этом еще раз — и, не давая себе времени вновь обдумать желательность подобного жеста, я поспешно и решительно так и сделал — для начала двумя опасливыми пальцами (оба в полной готовности отпрянуть при малейшем намеке на ожог, задолго до того, как зашипит и задымится). Но нет. Ничего такого. Холодный, очень холодный — как, разумеется, ему и положено быть. Тыльной стороной ладони я коснулся его щеки. Холодная, очень холодная — и неожиданно упругая. Он рассердился бы, отметил я не без слабого, но отчетливого радостного трепета — если бы узнал, что ему необходимо побриться. Но с этим особо ничего не поделать, не так ли? Вообще ничего. Он теперь ничего не может сделать, ни с чем. С ним покончено. Финиш. Теперь наконец я могу начать.