Отмщённый

Он прилег рядом, полежал с закрытыми глазами, а когда открыл их, обнаружил, что провалялся два часа. Катя продолжала спать, подоткнув кулачок под щеку. Он забеспокоился: а способна ли она в принципе проснуться? Он осторожно толкнул ее в бок: девушка замычала, как пленный на допросе, и отвернулась.

Он пообедал, подбросил дров в топку, наколол еще. Время еле тащилось. Он снова что-то делал – готовил еду, наводил порядок. Занавесил окна лишними одеялами – в старых занавесках зияли дыры величиной с кулак. В шкафчике над печкой он нашел запас свечей, расставил их в спальне по периметру. А когда опустилось солнце и дневной свет начал вытесняться вечерней мглой, поджег их. По комнате растекался желтоватый свет, создавая ощущение уюта. Он прилег рядом с Катей, печально разглядывал ее осунувшееся лицо. От девушки исходила приятная аура. Он соскучился, он страшно соскучился, но так не хотелось ее будить…

Он вышел на улицу, погулял по участку. Оттащил к забору проржавевший мангал, сложил дрова в поленницу. Ветер разметал на небе остатки туч, и вечер выдался ясным и прозрачным. Выползала луна из-за козырька изогнутой крыши. Он вернулся в комнату, озаренную мерцанием зыбкого огня, и не поверил своим глазам! Его Катюша, закутанная в одеяло, сидела на краешке кровати и бессмысленно проницала пространство. Он подскочил, облобызал ее во все щеки. Она подняла голову, не сразу отыскала «целовальщика», неуверенно улыбнулась:

– Я слишком долго спала?

– Ерунда, – отмахнулся он. – Чуть меньше двух суток. Но тебе удалось меня переспать. Ты выиграла.

– Какой порядок вокруг… – Она недоверчиво осмотрелась. – Ты такой хозяйственный…

– Тоже ерунда, – отмахнулся он. – Просто решил… самореализоваться. Примеряю роль домохозяина. Могу представить, какая ты голодная, – ужаснулся он. – Подожди минуточку, чайник поставлю.

Вернувшись, чтобы спросить о ее гастрономических предпочтениях в это время дня (как насчет манной каши с комочками?), он застал еще более странную картину. Катя уже оделась, но сидела в той же позе на том же месте. Глаза ее были печальны и затянуты поволокой. Сердце беспокойно заерзало. Он что-то спросил, она не ответила, пребывая в плену своих мыслей, – удалилась из зоны доступа. Потом подняла на него объятые грустью глаза и задала неожиданный вопрос:

– Ты любил свою Людмилу? Ну, ту самую, в изнасиловании которой тебя обвинили.

– Странный вопрос, – стушевался он и присел рядом. Хотел обнять, но она ускользнула.

– Конечно, любил, Катюша. В этом же нет ничего криминального? Мне было семнадцать лет, она была моей первой любовью, это было пылкое юношеское чувство. Больше с тех пор я ни в кого не влюблялся… до позавчерашнего дня, ни в женщин, ни в мужчин. На зоне, знаешь ли, туго с прекрасным полом. Первые годы она постоянно стояла перед глазами – ее глаза, такие веселые, озорные. Я вспоминал, как она смеется, как злится, в голове звучал ее голос. Потом это стало по-тихому забываться, голос Людмилы делался нечетким, лицо расплывалось, я его не всегда узнавал… За год до собственной смерти моя родительница написала, что Людмила умерла – мать нашла ее мертвой, девушка выпила смертельную дозу клофелина, которым мать лечилась от высокого давления. В эти дни у Людмилы была сильная депрессия, она не разговаривала, почти не двигалась… Меня неделю рвало, ходил черный, весь в слезах, все допытывались: чего это наш зэчара разнюнился? Потом все стало проходить, безразличие нашло, я тоже ни с кем не разговаривал, избегал лишних движений… К чему эти вопросы, Катюша?

– А сейчас ты часто вспоминаешь Людмилу?

– Бывают слабые проблески, – признался он. – Вот мы едем на велосипедах вдоль реки, я падаю, не вписываясь в поворот, она смеется, а потом приходит в ужас, бросает свой велик и помогает мне освободить зажатую ногу. А потом целует и облегченно смеется… прости. Вот я забираюсь ночью к ней в окно, все невинно, без секса… ну, почти, она затыкает мне рот рукой, шепчет, чтобы я так громко не бросался своими эмоциями, за стенкой спит младшая сестра, за другой стенкой – мама… Они втроем жили в доме – мать и две дочери, отца не было. Маму Людмилы я помню плохо, сестру практически не помню – она была года на четыре ее младше, еще подросток. Они постоянно друг дружку подначивали: то Людмила сестру, то сестра Людмилу. Даже не помню, как звали эту девчонку, белое пятно вместо лица. Она любила нам подлянки устраивать – то в комнату зайдет не вовремя, то с мансарды на нас какую-нибудь фигню уронит или обольет…

– Скажи, Пашенька, люди верили, что ты не виноват?

– Не хочу возвращаться к этой теме. – Он начал мрачнеть. – Менты так ловко все подстроили, не подкопаешься. Адвокат и не пытался развалить их улики, делал ставку на гормоны и юношеский максимализм. Казалось, мне никто не верит – ни родственники Людмилы, ни друзья, ни соседи. Даже родители – и те как-то странно себя вели. Наверное, из-за этого я так быстро потерял надежду… Почему эта тема тебя взволновала?