Откуда берутся деньги, Карл?

За надуманными спорами не хотели видеть главного: крестьянин — хоть с большим наделом, хоть с меньшим — не стал свободным. Поземельная община, «мир», попросту заменила помещика, дав крестьянину ничуть не больше свободы, чем было у него при крепостничестве. У него не было ни собственности, ни гражданских прав, он для закона не существовал. Субъектом права и собственником земли оставалась община, но не крестьянин.

В общине можно было по-прежнему пороть крестьян по распоряжению общинного старосты, отбирать у них землю, перераспределять наделы. Никакого закона, регулирующего отношения общины и крестьянина, не было в принципе, были лишь практики и традиции. Не оттуда ли происходит сегодняшнее отношение к закону как к химере, которая в реальной жизни никого не защищает? И не оттуда ли растут корни неписаных традиций и практик, которые бездумно передаются из поколения в поколение и по лекалам которых так и живет большинство населения?

А российским «мыслящим» начала XX века именно в общине, где обычай стал синонимом произвола, виделась особая русская самобытность, что и сегодня нам аукается, да еще как! Оттуда идут слезливо-патриотические причитания, что общинное начало, коллективизм — наши славные традиции. Община имела какой-то смысл, когда еды в деревнях хватало едва ли до середины зимы, а потом всем вместе нужно было не подохнуть с голоду. Как и крепостничество, община была не лучшей школой нравственности — причем для всех сословий. Не ведая, что в основе власти должен лежать закон, крестьяне воспринимали власть как силу, действующую как ей удобно. Власти же было вообще безразлично, что творится в общинах, лишь бы платили подати.

Крестьянин не мог применять агрономию или технику. Какой смысл, раз земля постоянно перераспределяется? Неграмотные общинные старосты и общинные сходы заменили помещиков в этом новом издании крепостничества. Расслоение крестьян на капиталистических фермеров и наемных рабочих было заблокировано, а круговая порука не позволяла преодолеть групповое мышление. И выйти из общины крестьянин не мог без согласия схода. Крестьяне не могли быть ответственными за собственный достаток, зато у них было чувство, что в общине никому не дадут пропасть. Жили без понимания природы денег, которые в общине роли не играли.

И всех это устраивало! Правительство и буржуазия считали, что община хранит народ от пролетаризации, а значит — и от вредных коммунистических идеек. А уж революционные демократы — это просто песня! Они верили, что община — это прообраз социалистической ячейки общества. В ней уже все общее, как должно быть при социализме. И не нужен никакой капитал, эта бесполезная и полная тягот фаза развития. А кто будет создавать богатство, кто сделает страну передовой — крестьянин с сохой, что ли? Крестьянин, у которого не только трактора нет, но часто и плуга? Капиталу же, который способен использовать этот труд для создания общественного богатства, этот труд взять негде. Необъяснимо, почему передовые умы вплоть до Герцена и Чернышевского видели в общине какую-то перспективу развития. Может, они ее и не искали, им дороже была романтика равенства.

Мы, сегодняшние, на 80% потомки крестьян. Крепостническая, а потом общинная психология передавалась из поколения в поколение. При Совдепии, где личной свободой, личной ответственностью и не пахло, она лишь закрепилась. Работа — наказание, водка — наказание, даже жизнь — наказание. Общинный беспредел и круговая порука засели в подкорке как естественные принципы устройства жизни: «Выше головы не прыгнешь», «Закон что дышло — куда повернешь, туда и вышло». Нет привычки думать, как создается богатство, зато есть любовь к его частой и «справедливой» дележке.

Наши «мыслящие и образованные», горячие спорщики, считают, что им крайне не повезло с таким народом. Хотя самым прямым образом приложили руку к тому, чтобы народ оставался именно таким, какой есть.

Подданные или граждане?

Гражданско-правовая неполноценность основной части трудового народа устраивала абсолютно всех. Хотя революционные демократы были твердо намерены осчастливить народ, ими владела одна страсть — сбросить тиранию монархии. Будто монархия — препятствие для гражданских свобод. Разве их нет в Британии, или Бельгии, или Швеции? Не монарх препятствие для гражданских свобод, а отсутствие закона, который определяет и защищает права каждого. Лучше бы демократы озаботились Гражданским кодексом — самым базовым законом для любой страны! Мало кого это волновало, кроме Сергея Юльевича Витте и его ближнего круга.