Открывается внутрь

Лешка был необычный. Его дразнили психом, но кого в школе не дразнили как-нибудь? А Лешка – его сам черт велел дразнить, он был необычный, странный, очень искренний и наивный, с одной стороны, вроде, умный, а с другой – дурачок. Ему было уже четырнадцать, а он взахлеб врал (сочинял) разные вещи: что его в детстве украли в цирк, потому что он обладал невероятными способностями, и его распиливали пополам, бросали под купол и снова ловили, но в четыре года милиция опознала его и украла обратно прямо с арены. Ну и много чего еще этот Лешка врал. А кроме того, он в своих сочинениях писал про Правду, Добро и Красоту (все с больших букв). Ко мне Лешка Аминов относился особенно хорошо; если можно сказать, что он с кем-нибудь дружил в классе – то со мной. Но про болезнь я ничего не знала. Да, Лешка иногда не ходил в школу по нескольку месяцев, и руки и лицо у него были в каких-то красных пятнах (может, аллергия на лечение?), и потом, под конец, я почти перестала с ним общаться, потому что он постоянно на все раздражался и говорил невпопад. Мне тогда казалось, что он назло так выпендривается. Конечно, думала я, если человека без конца дразнить, то он в конце концов станет злобный и перестанет верить в Добро, Правду и Красоту. Но хоть я его и не дразнила, мне тоже в конце концов расхотелось с ним сидеть. Честное слово, то, что он был непопулярен и надо мной в результате тоже смеялись, – это было совсем ни при чем. Насмешек я никогда не боялась. Но мне на самом деле становилось рядом с ним не по себе. Нехорошо становилось, слишком тепло, как будто жар от него шел. И еще чудился слабый, тонкий, но отчетливый запах чего-то металлического. Запах был не подростковый и вообще не человеческий, но мне от него сразу начинало не хватать воздуха. И я пересела от Лешки. И домой с ним ездить перестала, хотя нам было по пути – на триста шестой, ему до Нарвской, а мне до Мариинки. Стала ездить по Садовой, только чтобы не с ним рядом. И перестала интересоваться, что за стихи он кропает в свои блокнотики, и мы созванивались все реже и реже, а когда Лешка заболел, я только два раза позвонила его маме, и, когда та сказала, что Леша идет на поправку (без подробностей), успокоилась и забыла о нем.

А стихи у него были дурацкие, хотя я ему ни разу об этом не сказала. Честное слово, ни разу.

Скажите, спросил лимонадный король, с интересом листая блокнот, а вы не хотели бы издать эти стихи? Они ведь местами поразительные. Да-да-да, подхватила я, и у вас действительно много таких блокнотов? Много, подтвердил Марков, да только кто будет этим заниматься. Я могу заняться, вызвалась я. Я очень быстро набираю текст, и мне не трудно. Можно было бы сделать книжку, экземпляров пятьдесят или сто, подтвердил лимонадный король, и продать, а деньги вон – нашему знакомому фонду, который предотвращает такие вещи. Ну, слушайте, загорелся Марков, если вы готовы этим заниматься… Он встал, вытащил со стеллажа все книжки по рекламе и маркетингу и выгреб из-за них кучу блокнотиков, потом порылся у себя в ящике и выгреб еще столько же, сложил их все в полиэтиленовый мешок и вручил мне.

* * *

И вот что мне приснилось в ту ночь.

Огромная комната, по углам черно, а из окна – яркий свет и ветер, но свет не освещает всей комнаты (или, вернее, зала), а нарезает пространство на полосы мрака и света. Я сижу за столиком в полосе света, а напротив, в почти полной тьме, силуэт Алеши. Мы шутим, пьем кофе, но его почти не видно, как в передачах, когда хотят скрыть лицо. И с ней, там, на темной стороне, какая-то девушка, тоже умершая, и Алеша знакомит нас. Мы пьем кофе, шутим, и порой я пытаюсь наклониться и разглядеть их, но сильная тяжесть мешает ему, наваливается на грудь и глаза; иногда Алеша или та девушка, кто-нибудь из них, протягивают руку, чтобы стряхнуть пепел, и рука на солнечной стороне видна и страшна. Или девушка вдруг слегка склоняется вперед, но лицо снова ускользает – только кончики волос, мочка уха; я силюсь увидеть ее, но тяжесть нарастает, слепит глаза. И Алеша говорит: я не сразу умер, когда упал, я некоторое время еще лежал и все видел вокруг. И знаете, это было так прекрасно. Все, кто умирает на Пасху, на Святой неделе, воскресают здесь.

Я отпиваю кофе и чувствую привкус железа, тошноту, и еще – что меня припекает солнцем из окна, очень сильно, нестерпимо припекает, бок нагревается от солнца; меня жжет. Я спрашиваю: можно я пересяду к вам в тень, у вас есть еще место? я не могу больше сидеть с этой стороны, я сейчас сгорю! – и я понимаю, что значит пересесть в тень, но знаю и то, что это лучше, много лучше, чем сгорать так, как я сгораю.

Я просыпаюсь от нестерпимой тяжести и жара. Вокруг кромешная темнота, я не понимаю, где я, жива ли я.