Открывается внутрь

А вон стоит Денис Валерьевич, тренер по плаванию и по многоборью, в белых кроссовках, молодой, загорелый, мускулистый, в майке и со свистком. Я его много раз уже нарисовала. Он всегда нарядный, белый, как супергерой. Он на десять лет меня младше. Не знаю, смогла бы я в него влюбиться? Наверное, нет. Уж слишком он мускулистый. К тому же у него уже есть девушка. Это Лена, тренер Риты. Она смешливая и вообще клевая. Но Лену я ни разу не рисовала! Потому что, когда Лена выходит, Рита уже одета и нам тоже пора.

Рядом с Денисом Валерьевичем стоит мама мальчика Алеши, измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным образованием. Однажды я разговорилась с ней и узнала про их жизнь многое. Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально боготворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать. Мне все время хотелось сказать: чем вам помочь? Но я, наверное, не могу ей помочь ничем, потому что главные ее беды – они даже не от ее бедности или положения, а от ее настроения и характера. А тут сделать ничего нельзя, только посочувствовать, да и то – я не подруга ведь, и дружить с ней мне было бы трудно.

Вот она стоит перед тренером на цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном потрепанном пиджаке, в клетчатой юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой облаком легких волос.

Денис Валерьевич ей такой, рассудительно: вы понимаете, он не тянет. Вечно у него болит что-нибудь. Если такой больной, лечиться надо. Ты, Алексей, сам реши: ты хочешь заниматься или нет? Если хочешь, будем штудировать далее. Если нет – до свиданья.

Алеша стоит рядом и молчит, выставив ногу чуть вперед. У него умное, несчастное и лживое лицо. Такое, как в старых фильмах у качественных злодеев или игроков: вытянутое, овальное и бледное. И махровые длинные ресницы. Это крупный мальчик. Однажды я видела их после занятий. Почему-то они не пошли домой сразу, а остались последними в пустом вестибюле (до выхода Ритиной группы оставался еще час). Алеша лежал на лавке, а мама держала его голову у себя на коленях, и Алешино лицо по временам напрягалось, как от мучительной боли, а изможденная мать гладила его мокрые кудри. Нет, не могу я их рисовать, очень уж они несчастные.

* * *

Предыдущая группа – это третьеклассники, девятилетки. Почти за всеми приходят родители. Но за одним мальчиком никогда никто не приходит, и я не знаю, как его зовут. Если не всматриваться, то кажется, что все дети выбегают стайкой и все со всеми разговаривают. Но с этим мальчиком никто не общается и никто ни разу не назвал его по имени. Он мельче других, и кажется, что ему лет пять, а не восемь и, уж конечно, не девять. У него мелкие черты лица, губы тонкие, а волосы густые и курчавые. Он носит вещи для бассейна в большой, старой, засаленной и порванной спортивной сумке, чуть ли не советских времен. Кроссовки у него тоже драные. Но предел всему – это куртка. Когда-то она была кожаной – наверное, с тех пор ее успели поносить трое или четверо мальчиков: кожа лопнула во многих местах и теперь висит ошметками. Это не просто бедность – это кричащая нищета, которая в наши дни кажется какой-то даже нелепой, невероятной. Вокруг мальчики-сверстники в финских ветровках, не особенно дорогих, а самых обыкновенных; и девочки – тоже, как правило, в недорогих «нормальных» джинсах или в школьной форме, и обувь у них в меру поношенная, и рюкзачки дешевые, пестрые, с феечками; но у них все есть, и за ними приходят мамы – тоже разные, но приходят за всеми, а за кем не приходят – тем звонят, мол, где ты копаешься? – и белобрысая Светлана отвечает: ну мам, я сейчас, уже выхожу, – и, накинув пальто, берет свой самокат и выходит наружу (а осень, темнеет рано). И вот среди них – этот, вот такой; и его никто не видит, как будто он прозрачный, как будто его нет. Потому что нищета – дело незаметное. Ее как будто нет, и никто ничего не видит. И я не видела, пока однажды вдруг не наткнулась взглядом на его куртку. И мне стало почему-то очень стыдно, и я уже не могла спокойно рисовать.

С тех пор я каждую пятницу все жду, когда выйдет этот мальчик. Я каждый раз думаю, что, может быть, на этот раз за ним уже кто-нибудь пришел, или что вот выйдет он в компании своих приятелей, смеясь, или что хотя бы… наденет какую-нибудь другую куртку. Но нет, все каждый раз так же.

* * *

Вообще у нас весь бассейн довольно-таки бедный, обшарпанный какой-то. Я-то знаю, ведь я внутри была. Мне вообще-то бассейн показан, потому что я хоть и типа «молодая еще», но спина после аварии и лишний вес из-за таблеток. Но я плавала только с Костиком, когда он маленький был. Тут группа была, мама и малыш. И когда я сюда ходила, то все время вспоминала, как сама ходила в бассейн школьницей, четверть века назад. Тот наш бассейн примерно такой и был: с почерневшей разбитой плиткой, и в душе вода хлещет то кипятком, то ледяная.