Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Уймитесь!.. А ну, тишина!.. Кто пикнет, вырву язык!.. Папочка к чтению приступает!.. – Этот визгливый крик издала молодая круглолицая женщина с белой, бурно дышащей шеей, рыжими глазами неистовой кошки, с пуком волос, который мотался у нее на затылке, когда она бросалась во все стороны, цапая когтями соседей, заставляя их замолчать. Ее называли «Дщерь», ибо она почитала себя духовной дочерью инфернального писателя Малеева, «Учителя Тьмы», кочующего по московским богемным домам.

Толпа гостей расступилась, и на середину комнаты вынесли огромное старое кресло с продавленным седалищем, высокой готической спинкой, напоминавшее трон средневекового короля. В это кресло удобно уселся толстеньким упитанным задом улыбчивый человечек в поношенном пиджаке и нечистой рубашке, ласково озирая обступивших гостей. В его руках оказалась школьная тетрадка, исписанная каллиграфическим почерком.

Розовые губки Малеева шевелились, словно толстенькие, поедающие лист гусеницы. Глазки хитро и медоточиво блестели, с удовольствием оглядывая почитателей, как если бы те были пищей.

– Папочка, начинай читать свою восхитительную гадость, свою светоносную мерзость!.. Поведи нас за собой в адову бездну! – восторженно воскликнула Дщерь, обнимая Малеева худой рукой с голубыми загнутыми когтями, жадно и мокро целуя в шевелящиеся губы. Тот легонько пнул назойливую ведьму. Та с урчанием, изгибая бедра, отскочила, потирая ушибленную ногу. Встала рядом с Коробейниковым, и тот почувствовал исходящий от нее мускусный звериный запах.

Александр Проханов. Надпись

Рассказ Дудинского прерывают звуки суеты из смежной комнаты. Открывается дверь, за ней видна беспокойная супруга Игоря Ильича – кажется, Екатерина[106], почти молодой врач-эндокринолог со смуглой кожей взволнованного лица. На ней сине-фиолетовая форма медика.

– Добрый день, – не говорю, а почему-то цежу я сквозь зубы.

– Здравствуйте, – не отвечает, а вздыхает Екатерина, безразличная к моему присутствию.

Что-то сказав мужу, она уходит и запирает за собой стальную входную дверь.

Дудинский ловко достает откуда-то двухлитровую пластиковую бутылку пива и наливает в огромную керамическую кружку-миску, больше бы подошедшую для хлопьев с молоком – наверняка, пока жена рядом, она и служит посудой для завтраков маленькой Софии. Он делает несколько больших глотков и добавляет что-то в рисунок на лежащем перед ним листочке бумаги. Я же пока замечу: история, рассказанная Игорем Ильичом, может показаться читателю, скажем так, экстатической и, быть может, подверженной влиянию времени. Однако это лишь кажется. На самом деле рассказ Дудинского вполне типический, и он совсем не одинок в своем восприятии.

Так, например, о своей первой встрече с Мамлеевым вспоминал Илья Бокштейн: «День знакомства с Мамлеевым я считаю днем моего рождения как homo sapiens’a. Моя духовная биография началась с этого дня. Сразу стали понятны искусство, литература – все»[107]. Или вот, даже пугающая своим сходством с воспоминаниями Дудинского история от Гейдара Джемаля: