Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Гроб был простой, но крепкий – под стать своему ныне покойному содержимому. Груз доверили темно-синему микроавтобусу с белой надписью ГУП «Ритуал» на блестяще вымытом борту. Служащие этого самого «Ритуала» были тактичны, но досадно безразличны к производимой ими священной работе, словно не понимая, отправку чьего тела в последний вечный путь им доверила судьба.

Копали ловко, с многоопытным знанием дела. Все собраться не успели, как уже чернела в мокрой зелени свежохонькая, чуть подмороженная осенним холодком могилка. Между соседними могилами потерянно бродил Юрасик Пятницкий, сын-переросток художника Владимира Пятницкого. Его белое округлившееся лицо со скорбными уголками бровей выражало будто направленную вовнутрь муку – казалось, это ему отныне и навсегда лежать в промозглой земле, а не дедушке Мамлею. Юрасика спокойно-равнодушно утешал начавший пить с самого утра Игорь Ильич Дудинский, которого с того дня будут называть последним свидетелем Южинского кружка.

Основную массу пришедших и приехавших на Троекуровское составляли непонятного происхождения и бездомного вида пьянчуги – по всей видимости, ученики, поклонники и почитатели таланта новопреставленного. Чуть особняком, но не слишком отстраненно скучились староверы – любимцы Юрия Витальевича. Они негромко перешучивались о чем-то своем и время от времени угождали Марии Александровне в ее мелких, но многочисленных просьбах: разузнать, к примеру, где венок, хотя Мария Александровна своими глазами видела и прекрасно знала, что он ждет своей торжественной минуты все в том же микроавтобусе, на котором привезли Юрочку. Староверы хоть и посмеивались, но во всем вдове угождали.

Тут же с необычайно мрачным видом сновал философ Дугов[50] в чернющем полупальто. Было свежо и по-осеннему прозрачно, несмотря на густые московские тучи. Погода, впрочем, хоть и должна была внушать спокойствие, скорее омрачала и без того горькое и по-русски тревожное прощание.

– Как вы смеете снимать таинство на фотокамеру? – вдруг засвистела криком какая-то взъерошенная полукликуша в куртке маскировочного цвета. Лицо ее сильно опухло, видимо, от слез и сопутствующих им истерических кривляний. – Как вы смеете снимать наше таинство?

Не всем было понятно, к кому обращалась полукликуша, по крайней мере никто не заметил, чтобы присутствовали журналисты с фотокамерами, которым было бы интересно это частично пьяненькое скорбящее собрание. Возможно, ругалась она либо с кем-то из бездомного облика учеников, принятых ею за корреспондентов желтых газет, либо и вовсе померещилось ей некое существо, оригинальной плоти у которого в объективной действительности не было.

Поняв, что никто на ее благородный гнев не обращает ни малейшего внимания, полукликуша одернула воротник пуховика маскировочного цвета и отправилась выпрашивать автограф у писателя Сергея Сибирцева, несмотря на погоду отказавшегося снять солнцезащитные очки, придававшие ему немного необходимой метафизической отчужденности.

Наконец стали прощаться. Первыми пошли вдова и другие женщины. Традиционных для таких случаев причитаний, надо заметить, не было: все чувствовали большую ответственность, поскольку об этом дне наверняка напишут не только в районной газете. Исключением стал Дудинский. Он, как паук, облепил мертвое лицо Юрия Михайловича, даже не целуя его, а как будто всасываясь в натянутую тонкую кожу, слюнявя ее и отбивая мелкие дробные поклоны – честное слово, не знаменитый журналист, а терзаемая бесами сельская дурочка.

– Дуда, ты аккуратнее, сейчас лоб у покойника лопнет от твоих поцелуев, – прервал его кто-то особенно возмущенный.

Когда все желающие прикоснулись губами к усопшему, могильщики быстро закрутили крышку гроба новомодными болтами вместо гвоздей и бесшумно отправили его на канатах в яму, после чего отошли покурить. Остальные же сгрудились вокруг могилы, уставившись в ее зияющую бездну, которая была не такой уж зияющей и, признаться, не такой уж бездной: напротив, дыра эта оказалась какой-то невероятно будничной, как будто хоронили не великого писателя, продолжившего труды Гоголя и Достоевского, а застрелившегося начальника кондитерской фабрики, объявленной банкротом.

На земляной горке у мамлеевской могилы откуда-то возникла белая тарелка с хорошей, лежащей крупными кусками, как сахар, землицей. Собравшихся охватило оцепенение, никто не решался взять на себя роль первопроходца в деле закапывания Юрия Витальевича Мамлеева. Так бы и стояли до следующего утра скорбящие ублюдины, если б не окрикнул их нервный могильщик:

– Ну что, прощаться будем или до утра будем стоять?

– Да-да-да, конечно, надо прощаться, – застрекотало все вокруг.

Философ Дугов сделал решительный шаг к тарелке, схватил щедрый кусок земли и как-то неожиданно резко швырнул его на гроб. Дерево глухо стукнуло, и даже могло показаться, будто это покойник стукнул кулаком по крышке, то ли проклиная своих могильщиков, то ли обещая скорую с ними встречу. Следом посыпалась еще одна горстка влажной земли, за ней еще и еще…