Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Юрий Витальевич, как полагал Анцетонов, добился своих скромных целей: принудил нас перечислять его имя через запятую с именами Гоголя, Достоевского, Беккета, Берроуза и даже Лавкрафта, которого Анцетонов отродясь не читал, но твердо верил на слово, что фигура эта очень важна для текущего состояния мировой литературы… Поезд снова дрогнул – теперь уже из-за остановки, нужной Анцетонову.

Порт-де-Сент-Уэн. Удивительно – всего две станции от Сен-Дени, а время так неимоверно растянулось, что и вся музыка в наушниках успела отзвучать, и статью из книжки почти дочитал. Да еще этот африканец… Плюнув – в прямом смысле слова – на пустую платформу, Анцетонов беззаботно поднялся, практически взлетел по лестнице на свежий воздух.

Пар не выходил, а тек водопадом из лошадиного рта Анцетонова, пока он шагал по Рю Шампионне, чем-то напоминавшей Рю д’Осей: узкая и в то же время чрезмерно широкая, непроходимая, удушающая каскадами крыш вроде бы обновленных, но безнадежно старых домов. Так, по крайней мере, показалось Анцетонову. Он юркнул в винный магазин, пересчитывая подушечками пальцев наизусть знакомую мелочь. «Была ночь, я шел домой, в руке сжимая недопитый виски», – хихикнул про себя Анцетонов, взяв теплую бутылку в руки, отсчитал сантимами три евро, бросил на блюдечко и потащил бутылочку той, кому она предназначалась.

А вот и необходимый подъезд: массивная деревянная дверь коричневого цвета, за ней – обшарпанные лохмотья стен и витиеватая узкая лесенка, продуваемая всеми ветрами из маленьких окошек-бойниц. Скрипя, взлетел по ступеням.

Остановился перед крохотной дверцей, похожей на старуху, сгорбившейся под натиском известчатого потолка, нависшего над ней вселенской тяжестью. Улыбнулся сам себе. Нарисовал тем самым довольный вид, хотя в глазах сохранилась влажная печаль. Постучал. Раз. Потом снова. И еще раз – увереннее, чтобы наконец стало слышно.

Дверь открылась без малейшего скрипа. Анцетонову даже показалось, что на двери не было петель, будто она одной лишь милостью Божьей висела в проеме. На пороге стояла Татьяна Михайловна Горичева: от природы доброе, но с преклонными годами совсем покруглевшее личико, на ногах – почти больничные тапки, а выше – теплые, но все же хлопковые носки, спортивные штаны, бежевая кофта и видавшая виды черная шаль, молодецки перекинутая через горло. Вопреки нищенскому виду, облик ее выражал максиму человеческого достоинства, увенчанного красной оправой прямоугольных очков.

Анцетонов опешил. Это была даже не комната и не комнатушка, а крохотный чердак: кровать в две трети человеческого роста, на стене – любительская и наивно-кощунственная репродукция «Троицы» Рублева.

Чердак этот сперва показался Анцетонову горизонтальным. Он ошибался. Присев на крохотный табурет, Анцетонов обнаружил, что чердак Горичевой на самом деле вертикальный, но вертикальность его становилась очевидной лишь при взгляде снизу вверх, когда потолочные чердачные доски раскрывались, словно грудина мертвеца на анатомическом столе. Чердачная келья Татьяны Горичевой, казалось, была подвешена в воздухе, и Анцетонов, осознав это, смог разве что предложить хозяйке бутылку вина – впрочем, храня полное молчание и лишь улыбаясь, демонстрируя готовность принимать гостеприимство.

– Юра Мамлеев! – воскликнула Горичева в искреннем восторге, попутно чуть прихлопнув в ладошки.

На это Анцетонов смог возразить лишь выдрессированным меланхоличным разведением рук с ироничной улыбкой, неожиданно для него самого переросшей в хохот.

Отхлебнув чуть из грязноватого бокала, Татьяна Михайловна улыбнулась бодро-уставшими губами, какие бывают только у сохранивших разум стариков:

– Его рассказы – экзорцизм. Бог не любит людей, которые приспосабливаются – даже к Нему. Друзья Иова говорили ему: «Ты такой грешный, поэтому тебе такое наказание. Ты давай, покайся, нечего на Бога нападать, и помри!» А Богу это не нравится. Богу больше Иов нравится, который стонет и кричит безобразно, но не сдается. Таков и Мамлеев. Он вытаскивал из глубины души каждого человека какое-то невероятное уродство, гротеск. Он считал, что в каждом человеке есть абсолютный кошмар и бездна зла и что это можно описать.

Горичева еще немножечко глотнула и сделала вид, что вино очень хорошее.

– Он все это не выдумывал и даже не наблюдал. Это приходило к нему фактически с небес. Многое у него от русских сект взято, особенно от секты бегунов-голбешников…

– Голбешников, – повторил шепотом Анцетонов. А потом добавил очень громко: – Что-то знакомое! Ха-ха-ха! Сейчас погуглю!.. Что-то здесь интернет не очень.

– Может, в моем компьютере посмотрим? – предложила Горичева, и уже через минуту Анцетонов зачитывал вслух: