Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Займись уже делом, пиши реалистический роман, — сказала Мария Александровна. — Пиши реалистический роман, чтобы его издали. Ты же сам видишь: американцы ничего не смыслят в духовной литературе, они не видят наших озарений. Напиши реалистический роман, чтобы его опубликовали сначала в газете или журнале, а потом в виде книги. Чтобы за труд твой дали два гонорара, как он того заслуживает.

— Не могу я, — сказал Мамлеев. — Не могу писать на заказ, да еще и реалистический роман.

— Что ты не можешь? — повысила голос Машенька.

— Не знаю, о чем писать, — доложил Юрий Витальевич. — В Москве столько сюжетов было, столько личностей, а здесь только профессора в пиджаках.

— Вот про них и напиши, — заявила Мария Александровна. — Набоков написал — и ты напиши.

Мамлеев побледнел до серости своей пористой кожи. Слова супруги вселили в него такой ужас, будто она сообщила, что беременна от пришельца, — видел он такой сюжет недавно по телевидению и потом несколько ночей бредил вместо сна. Вволю поиграв желваками начавших иссушаться щек, он наконец громко и отчетливо сказал:

— Ты в своем уме? Или дважды с ума сошла? Нельзя такое писать ни при каких обстоятельствах. — Он выдержал задумчивую паузу. — Здесь, по крайней мере. Попадет не в те руки, прочитают — и все, пиши пропало. Уволят: меня уволят, тебя уволят, и мы останемся без двух работ. Еще в черные списки внесут, чтобы никто потом работу не давал. Опустимся на самое дно общество, как те негры из Бронкса. Помнишь?

Мария Александровна согласно кивнула — она помнила.

— Но что-то писать тебе надо, — настаивала она. — Ты писатель и должен писать.

— То, что я способен написать, — возразил Мамлеев, — категорически нельзя писать в этой части мира. Я будто в ГУЛАГе, если и сочинять — то только в уме, запоминая, чтобы потом записать, когда вырвусь на свободу. Как Солженицын… Да и он, нобелевский лауреат, сейчас в том же духовном состоянии, что и я.

Мамлеев отвернулся от жены, обратно уставившись в окно, где все громыхала машина, тщетно убиравшая бесполезный американский снег.

— Ты же знаешь, что его хотели сделать почетным гражданином Америки? — спросил у оконного стекла Юрий Витальевич. — Передумали. А из-за чего передумали? Из-за его позиции — религиозной и прославляющей не только дореволюционную Россию, но и вообще Святую Русь как таковую. Хотели сначала сделать Александра Исаевича почетным гражданином США за его глубокий антикоммунизм, а в итоге поставили ему на лбу страшное для эмигранта клеймо: «Он любит Россию»[286]. И мне такое поставят клеймо и включат в черный список. Любить Россию, Машенька, это гарантированный волчий билет, неизбежная Каинова печать.

На этих словах он даже потер свой лоб, будто проверяя, не появилось ли на нем что-то, чего прежде не было и не подразумевалось божественным замыслом. Лоб был чист и почти свеж, разве что надбровные дуги как будто утяжелились от мысли, образовав сиюминутное подобие горба.

— Ищи сюжеты в газетах, — посоветовала Мария Александровна. — Тут что ни день — убийство, изнасилование.

— Это все не то, — махнул рукой Юрий Витальевич. — Убийства здесь могут несведущему показаться чем-то удивительным в своей бесчеловечности, но в этом нет ни грамма духа. В передовице коммунистической «Правды» больше метафизики, чем во всех маньяках Америки вместе взятых. У нас даже когда свинью в деревне режут, кажется, будто из нее кровь Христова льется. А здесь что? Приносили сегодня газеты? Ну давай хоть вчерашние. Что это такое? Одна реклама. «Холодное пиво и минералка, доставка бесплатно…» «Приходите в наш мексиканский ресторан…» «Студенты требуют освободить кенийского узника совести…» Да какое представление вы имеете о свободе? Узник этот ваш в африканской тюрьме свободнее, чем я в Итаке, штат Нью-Йорк.

— Это правда, — подтвердила Мария Александровна.

— Мне уже сорок семь лет, — пробормотал Мамлеев, — а я не Лермонтов, не Булгаков…

Он всегда произносил эту фразу в этот день календаря, прибавляя к своим годам еще по году.

* * *

Итак, Юрий и Мария Мамлеевы уехали в США из Советского Союза, потому что не могли легально публиковать прозу Юрия Витальевича при коммунистическом режиме. Сумел ли Мамлеев за границей удовлетворить здоровое писательское тщеславие? Скорее нет, чем да.

Литературные публикации Мамлеева за первый эмигрантский период можно пересчитать по пальцам. В первую очередь это несколько появлений на страницах нью-йоркского «Нового журнала» — в 1975 и 1976 годах там выходят рассказы «Полет», «Набег сильфид», «Не те отношения» (1975, № 120), «Голубой» (1976, № 122), «Ерема-дурак и смерть» (1976, № 125). С этой серией публикаций связана забавная деталь: в краткой биографической справке, которой сопровождается первая подборка Мамлеева в «Новом журнале», сообщается, что по профессии он математик (видимо, ему казалось, что диплом инженера, полученный в Лесотехническом институте, слишком отдает советчиной).