Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Пестрая топонимика этого маршрута примечательна прежде всего тем, что чисто семантически ее нетрудно представить в действительности: всякий, кто путешествовал на электричке по Подмосковью и его окрестностям, хорошо знает, насколько причудливые и неожиданные названия станций можно встретить в дороге. Неразличение сна и яви — основной мотив душевных терзаний, которые предстоит пережить Лене Одинцову. Мамлеев при этом прямо заявит в интервью, приуроченном к выходу романа: «Многое из того, что является сюрреальным с общей точки зрения, в России является реальностью»[425].

Но то ли существующий, то ли отсутствующий поезд «Другого» не только связывает Москву, «столицу метафизической России», с загробным миром — он служит мостом между двумя произведениями XX века. В первую очередь это, конечно, поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», лирический герой которой, как и Леня Одинцов, через алкоголь (хотя это лишь формальный внешний стимулятор) прикасается к вроде бы непознаваемому опыту смерти, чтобы передать миру собственную редакцию «Божественной комедии»[426].

Второй большой текст, с которым символически связан «Другой», — «Шатуны», действие которых, напомню, начинается в электричке. По имеющему неприятный маркетинговый оттенок замыслу Мамлеева, его роман 2006 года является продолжением (тематическим, но не сюжетным) дебютной книги[427].

Если же говорить о сюжете «Другого», то я бы описал его как своеобразный кроссовер «Мастера и Маргариты» (Патриаршие пруды, Воланд по имени Аким Иваныч и бал у Сатаны присутствуют в тексте настолько явным образом, что язык не поворачивается назвать это аллюзией) с мыльными операми из дневной сетки вещания федеральных каналов. Так, одна из сюжетных линий псевдосиквела «Шатунов» вращается вокруг молодого человека, исчезнувшего после автокатастрофы: после аварии его тело похитила международная мафия, построившая бизнес на торговле человеческими органами. Еще одна мафия — фармацевтическая, продающая поддельные лекарства — отравляет жизнь главному герою. На страницах «Другого» все постоянно за всеми подглядывают и подслушивают, пока криминальный бизнесмен Трофим Лохматов вершит одному ему ведомые тайные дела, пытаясь заодно постичь глубины метафизики. «Затаенно-эзотерические круги Москвы», разумеется, тоже на своем месте, равно как и гениальные художники, картины которых крадут по приказу Лохматова из лучших галерей столицы, хотя полотна эти и стоят всего-то три тысячи рублей, но зато таят в себе сакральную сущность — в отличие от работ одного бездаря, написанных кровью и потому собравших восторженную критику на Западе.

Не в первый раз я сталкиваюсь с невозможностью адекватно пересказать содержание крупного прозаического произведения Мамлеева — на больших расстояниях свойственная ему алеаторика просто ускользает от пересказа. В этом Юрий Витальевич действительно похож на Уильяма Сьюарда Берроуза, с которым его порой сравнивали в российской прессе. Правда, газетные критики обычно намекали[428] на родство их шоковых стратегий, вряд ли замечая, насколько метод нарезок Гайсина-Берроуза близок к манере письма, которую Мамлеев практиковал, не притрагиваясь к магнитной ленте и ножницам.

В «Другом» куда более интересно то, что местной Маргарите, которую здесь зовут Аленой, Юрий Витальевич дарит несколько сюжетов из собственной жизни — самый щедрый подарок из всех, что адепт «религии Я» мог преподнести своему персонажу (чуть ли не впервые со времен «Московского гамбита»). Вот один из них:

Самый первый страх, который она помнит, возник в детстве на даче. Она, голенькая четырехлетка, играла в песке. И вдруг спиной почувствовала приближение того, что раздавит ее существо. И она услышала звук своей гибели. Заплакав, подчиняясь ужасу, исходящему из-за спины, она отползла в сторону. На место, где она играла и строила песочный замок, упало высокое дерево[429].

Позже эта сцена будет почти дословно воспроизведена в «Воспоминаниях»[430].

Когда мы знакомимся с Аленой из «Другого», мы получаем ключ к тем секретам и личным переживаниям, о которых Мамлеев умолчал в мемуарах. Через Алену Юрий Витальевич решается исповедаться читателю, рассказав о тех чувствах, которые его мучили всю жизнь и, видимо, были настолько болезненными, что он не мог говорить о них от своего имени: