Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Инсталляцию мы назвали «Копье Вотана»[347], — довольно и при этом утробно засмеялся Беляев. — В честь скандинавского бога Вотана, языческого аналога Христа, принесшего себя в жертву в обмен на мудрость рун. «Копьем Вотана» после провозглашения доктрины тотальной войны в Третьем рейхе называли оружие возмездия. И вот этот ствол русского тысячелетнего древа, увенчанный ядерной боеголовкой, станет нашим оружием возмездия, которое мы используем, если страны НАТО не прекратят расширение на восток. Более того, даже если атлантисты остановятся, у нас все равно будет много работы. Мы все вернем назад. Верно, Андре?

Андре что-то согласно промычал в ответ и отошел в сторону, где на крохотном столике размещались хлеб и немного водки. Всем сразу стало понятно, что ему не очень интересны ни речи коллеги, которые он, вероятно, слышал уже много раз, ни странноватые посетители выставки, один из которых представился выдающимся русским писателем-метафизиком.

— Эх, Кострома, — упрекнул скучного коллегу художник Беляев и расхохотался своему упреку.

— Скажите, — заговорила Мария Александровна, — а у вас проблем с законом нет? Все-таки мы сейчас находимся в такой стране, где подобное инакомыслие легко может быть пресечено на корню, а последствия могут быть самыми ужасными.

— Да-да, — закивал быстро головой Мамлеев, — подобное инакомыслие здесь не приветствуется, мягко говоря.

— Так в этом весь смысл! — воскликнул художник Беляев, даже не разозлившись на непонятливых гостей. — Вы вот только что разминулись на пять минут с этими, как их… Андрей, как тайная полиция во Франции называется?

— Сюрте, — отозвался Андрей из темного угла, в котором он, забыв о вежливости, спрятался от гостей и теперь что-то вырезал ножичком.

Поблагодарив кивком недовольно-угрюмую тень своего товарища, художник Беляев возвратился к рассказу:

— И вот можете представить — полчаса назад пришли к нам двое таких сюрте в штатском. Стали расспрашивать: кто, зачем, почему, кто денег дал? И ужас такой в глазах — последняя степень потрясения. Я сделал вид, что языка не знаю. Они мне говорят: «Ле Пен, Ле Пен». А я сделал вид, что ничего не понимаю, взял вот хлеба буханку, протянул им, мол, вот вам le pain.

Беляев все так же утробно захохотал.

— Юрочка у нас член ПЕН-центра, — вставила ремарку Мария Александровна, но слова ее то ли потерялись в беляевском хохоте, то ли не были приняты к сведению.

— Давайте на второй этаж поднимемся, там посидим, чтобы лучше видно было, — предложил Беляев.

Все подчинились его воле.

— А вы в Бога верите? — спросила Мария Александровна, проходя мимо громадного изображения креста с приставленной к нему стремянкой, которое, судя по всему, тоже было частью экспозиции.

Беляев ответил, что в Бога он верит, но добавил к этому своему утверждению еще что-то патриотическое и даже традиционалистское. Пока поднимались по крутейшей, почти отвесной лестнице, чуть не свалились, но, к счастью, удержались на ногах. Вид открылся и правда замечательный: копье Вотана теперь было видно во всей своей деревянно-металлической ядерной красе. Дощатый пол заброшенного здания случайным, но самым естественным образом дополнял инсталляцию.

— Когда-нибудь это все покроют паркетом, а скорее даже ламинатом, — вздохнул Беляев. — Стены покрасят в белый цвет, повесят буржуазные картины, поставят евроатлантистские скульптуры. Впрочем, евроатлантистские скульптуры они не поставят: европейский обыватель боится даже того, что ему навязано как норма. Но пока никто не пришел, мы здесь с Андреем будем закладывать бомбу под все их западное мироздание.

Мамлеевы смотрели с абсолютным восхищением, не в состоянии поверить в возможность настолько счастливой встречи с представителями новой и одновременно древней России, России подлинной традиции.

— Скажите, — алчно зашептал Юрий Витальевич, — скажите, дорогой Алексей, а какие еще смыслы вы вложили в свое произведение, кроме того, чтобы запугать французского обывателя и его заокеанских владык?

Беляев вздохнул, одновременно поглаживая себя по лысой части белого черепа. Немного подумал.

— Ну, — сказал он наконец, — я художник, мне проще нарисовать, чем объяснить словами. Это вы, писатели, больше по этой части. Чтобы вам было понятнее, попробую все-таки объяснить немного через литературу. Вы читали Владимира Набокова? Так вот. В русской литературе девятнадцатого века все было сосредоточено вокруг маленького человека, так? А Набоков еще больше уменьшил этого маленького человека, его маленький человек — это уже человек масштабом с атом. Уменьшен до размеров атома он был для того, чтобы пройти сквозь читателя с увеличением масштаба, но потерей материальности, с единовременным присутствием бесконечно далекого и предельно близкого. Точно так же и копье Вотана, когда пробьет его час, пронзит не только наших врагов, но и нас самих, и через это великое жертвоприношение будет явлено миру то, о чем мы сейчас даже приблизительно помыслить не можем.