В другом письме о. Иоанн так отзывался о новом поколении: «Они входят в Церковь, но больше умом, а вера — это нечто другое, в чем участвует весь человек и в первую очередь сердце. Я вырос в иной среде, вокруг жили верой все люди. Теперь труднее — живой веры даже у священно- служителей не вдруг увидишь. Но что делать?» И наставлял одного из молодых духовных чад: «С тобой происходит сейчас то же, что и с большей частью молодежи, ввалившейся сейчас в Церковь. Вы оказываетесь не способны ни к какому послушанию, вы не хотите слышать и слушать. Тебе уже всё сказано, но что ты из всего этого делаешь?» А двум молодым монахам батюшка как-то в сердцах сказал:
— Да какие вы монахи?! Вы — просто хорошие ребята.
Во многом такое восприятие Церкви, монашества было характерно для поколения 1970–1980-х. Вспоминает Ольга Сокурова: «Процесс воцерковления был для нас очень непростым. Сказывался существовавший во многих семьях болезненный обрыв православных церковных традиций. Далеко не все из тех, кто пришел в 1970-е годы к вере, сумел ее сохранить. Для кого-то обращение к христианству было, прежде всего, актом вызова существовавшей тогда политической системе, бунтом против насилия. Но и в Церковь такие люди нередко приносили семена бунта. Некоторые из них впоследствии покинули Церковь, пребывая на поверхности своих самоуверенных представлений о том, „как всё должно быть“, и категорически отвергая то, что этим представлениям не соответствовало. Другие, оставшись в Церкви, затеяли разрушительную „реформаторскую“ деятельность, ушли в гибельный раскол». Сам о. Иоанн писал о таких неофитах: «Сколько молодежи пришло сейчас в Церковь от распутий жизни, пройдя через оккультизм, индийскую философию, йогу! Эти бесовские познания они принесли с собой и в Церковь. Не имея ни сил, ни времени, а часто и желания освободиться от страшного ведения зла, они начинают на христианской почве изобретать свою новую, невиданную веру, где в равном достоинстве уживаются и истина, и ложь». Очень строго относился он и к людям, которые до принятия сана увлекались рок-музыкой: «Опыт показывает, что пришедшие к Престолу от рок-музыки служить во спасение не могут. Некоторые вообще не могут стоять у Престола, а некоторые опускаются на дно ада беззакониями такими, которых они и до принятия сана не делали».
О том, что монашество тех лет во многом было «побегом», эскапизмом, пишет и митрополит Тихон (Шевкунов) в «Несвятых святых»: «Вообще-то в монастырь мы в начале восьмидесятых годов в конце концов не уходили, а сбегали. Думаю, нас считали немножко сумасшедшими. А иногда и не немножко. За нами приезжали несчастные родители, безутешные невесты, разгневанные профессора институтов, в которых мы учились. За одним монахом (а он сбежал, уже выйдя на пенсию и вырастив до совершеннолетия последнего из своих детей) приезжали сыновья и дочери. Они орали на весь монастырь, что сейчас же увезут папочку домой. Мы прятали его за огромными корзинами в старом каретном сарае. Дети уверяли, что их отец, заслуженный шахтер, выжил из ума. А он просто на протяжении тридцати лет день и ночь мечтал, когда сможет начать подвизаться в монастыре.
Мы его прекрасно понимали. Потому что и сами бежали из ставшего бессмысленным мира — искать вдруг открывшегося нам Бога, почти так же, как мальчишки убегали юнгами на корабли и устремлялись в далекое плавание. Только зов Бога был несравненно сильнее. Преодолеть его мы не могли. Точнее, безошибочно чувствовали, что если не откликнемся на этот зов, не оставим всего и не пойдем за Ним, то безвозвратно потеряем себя. И даже если получим весь остальной мир со всеми его радостями и утехами — он нам будет не нужен и не мил».
Когда после таких страстных «побегов в монастырь» о. Иоанну приходилось сталкиваться с не менее страстными побегами обратно в мир, он глубоко скорбел. Одному из таких «возвращенцев» он писал: «Вот и ты шесть лет топтал эту землю, политую слезами и освященную молитвами праведников и кровью преподобномученика Корнилия. Всего ты достиг и никакой благодарности ни Матери Божией, ни праведникам, ни архиерею, который тебя рукополагал, ни другим. Пришел ты через Царские врата, а уходишь через хозяйственный двор. Зачем?.. А ведь ты мне был вручен».
Пристальный, часто недоброжелательный взгляд наместника, душевная смута, одолевавшая многих из братий (о таких о. Иоанн говорил: «Они из Шаталовой пустыни»), тягостный, сумрачный фон мирской жизни, который видел о. Иоанн во время поездок на приходы, — всё это налегало на душу немалой тяжестью. Некоторое разнообразие в ход монастырской жизни вносил ежегодный отпуск, который, конечно, менее всего походил на отпуск в привычном смысле этого слова — скорее это был один из самых напряженных месяцев в году, который, тем не менее, подзаряжал энергией и придавал бодрости.