Отец и сын (сборник)

Нет, не могли засидеться в такой обстановке люди, и столько ненависти и ожесточения накопили они, что загорится эта ненависть в бою ярким пламенем… А все остальное от тебя, Прохор Андреевич, будет зависеть. Не зря говорится: каков офицер, таковы и солдаты…

— Тырр! — закричал Трубка так громко и так неожиданно, что Тихонов вздрогнул и, вглядываясь в мягкий сумрак июльского вечера, с удивлением увидел родные землянки Ченчальтюя.

— Быстро, Трубка, домчал ты меня, — не то с радостью, не то с сожалением произнес Тихонов и выпрыгнул из двуколки.

Его тотчас же окружили офицеры. Они собрались сюда, хотя никто их не созывал. По рукопожатиям, по взглядам Тихонов понял их нетерпение и, чтоб не мучить, сказал:

— Через полчаса, товарищи, прошу в штаб на совещание. А пока ты мне нужен, Петр Петрович. — Он слегка обнял Буткина, увлекая его в сторону, за землянки.

2

Восьмое августа на исходе…

Изнурительно медленно тянутся последние минуты. Ночь непроглядно темна. В степи так тихо, что слышно, как тренькают и звенят в воздухе комариные стаи. Где-то далеко-далеко вспыхнет неярким, бордово-желтым светом зарница и, дрожа, загаснет. Степная пичуга, прикорнувшая на ночь в густой траве, по-человечьи вскрикнет спросонья и сразу же замолкнет в страшном испуге.

Степь сомкнулась с небом, а где, в каком месте — не отыскать. Темнота липнет, обволакивает, застилает землю, как дым лесного пожара. Не видно ни танков, ни повозок, ни автомашин, а их вдоль границы — тысячи! Людей еще больше: по степному раздолью залегли батальоны, полки, дивизии.

Последние минуты мира… Третья рота вся в сборе. Нет только командира. Старший лейтенант Егоров — у комбата, где-то тут же неподалеку.

Разговор не вяжется. Все, что думалось об этой войне, — все сказано на митингах: справедливость. Святая справедливость. О ней говорили горячие речи, ее прославляли русским многоголосым «ура», и от переполнивших душу чувств взлетали в небо пилотки и фуражки…

А теперь минуты сокровенного раздумья. Граница рядом. Другой мир рядом. Война рядом. И новая, совсем иная жизнь лежит за недолгими, не утекшими еще в вечность минутами…

Соколков растянулся на траве. Август еще в начале, но по монгольским просторам тянет прохладой. Он подергивает плечом, плотнее прижимается к спине Шлёнкина.

«Буду вместе с ребятами… Буду стоять за них, а они за меня…» — размышляет Соколков, и на душе становится спокойнее, и вспышки чистой, большой радости озаряют его душу.

Не один Соколков разговаривает в эти минуты сам с собой. Темнота скрывает задумчивые лица бойцов.

В кармане гимнастерки Соколкова лежит последнее письмо от Наташи. Ему хочется достать его и еще раз перечитать от начала до конца, но темь такая, что хоть глаз коли. Соколков вспоминает отдельные фразы:

«В университет уже многие вернулись. Приехал без ноги из Берлина доцент Куприянов — командовал полком.

А помнишь Толю Новикова? С химического? Он тоже вернулся. И представь себе — Герой Советского Союза».

Еще бы не знать Тольку Новикова! С первого класса учились вместе. Счастливчик! Герой… И может каждый день видеть Наташу…

«Когда же ты вернешься, Витя? — продолжает вспоминать Соколков фразы из письма. — Посаженный нами с тобой в знак дружбы тополь уже вырос чуть не до крыши, а тебя все нет. Впрочем, не пойми это как отчаяние. Буду ждать тебя еще хоть десять лет…»

Соколков мысленно повторяет эти фразы, потом шепчет их.

— Ты что, молитву бормочешь? — спрашивает Шлёнкин.

— Стихи вспоминаю, — отговаривается Соколков.

— Нашел для стихов время, — с укоризной говорит Шлёнкин.

— А почему нет? Ты что, боишься? — шепчет Соколков.

— Как тебе сказать? Боязни нет, а волнуюсь… Черт ее знает, может быть, нам жить с тобой осталось минуты…

Соколкову хочется сказать: «Ну к чему такие мрачные мысли? Смотри на все бодрее», — но произнести эти слова он не в силах. Нервная дрожь пронизывает и его.

— Все может быть, Терёша, — судорожно позевывая, соглашается Соколков.

Они замолкают, но Соколков перебарывает себя, и вскоре опять слышится его голос:

— А умирать, Терёша, подождем. Наступил и наш черед воевать.

— Да умирать я и не собираюсь. Что ты?!

Итак, договорено обо всем, но Соколков вспоминает, что он забыл сказать Шлёнкину свою наиважнейшую просьбу. Лучше бы о ней умолчать после только что сказанных Шлёнкиным слов о смерти, но удастся ли ее высказать потом? Соколков тянется к уху Шлёнкина, доверительно шепчет:

— Терёша, если меня того… Ты пошли Наташе письмо… в комсомольском билете… Сколько на твоих фосфорических?

Шлёнкин поднимает руку, смотрит на поблескивающие стрелки и цифры:

— Через десять минут…

И снова молчание.

Вдруг слышатся чьи-то торопливые шаги. Они все ближе, ближе. Кажется, что идущий наткнется на бойцов третьей роты. Но вот шаги мгновенно затихают, словно человек провалился сквозь землю, с полминуты слышно лишь, как бренчат на своих однообразных бандурах липкие степные комары.

— Третья, поднимайсь, — коротко приказывает Егоров.

Значит, это он шел, шаркая сапогами о траву.