Отец и сын

Придет, бывало, хотя и в сумерках уже, а царская палатка – светла, как днем. И народу в ней, и накурено – ужас как. Сунется, бывало, а он досадливо ей: «Пошла, пошла прочь, дела у меня, не видишь, что ли?». Не зло, шутливо, но отказывал. И твердо. Бывало, что и заполночь далеко ожидать приходилось, и холод ночной до костей добирался.

Хотя в этот-то раз по-другому вышло. Повезло ей. Петру показали пленного шведского офицера. Допросили при нем. И он, Петр, как видно было, немало хорошего для себя узнал, потому как развеселился, велел принести вина, выпил и шведа пленного попотчевал. К нему-то, к веселому Петру и подластилась Екатерина:

– Можно к тебе, мин херц?

– Можно, можно. Нынче все можно! Входи! Вчера, скажем, было нельзя, а сегодня – можно… Что у тебя, сказывай?

– За перстенечек хочу спасибо сказать…

– За какой перстенечек? А, этот…. Полюбился он тебе?

– Еще как полюбился…

– Ну и носи на радость…

– Я не могу так…

– Как «так»?

– Балуешь ты меня. А тебе… чем я тебе, Великому Государю сподобилась, всего только пасторская прачка и… и драгуниха?

– Ну… И ты меня щедро одариваешь…

– Вы все шутите, Ваше Величество! Радую я вас не часто. Я знаю. Но нынче добрую весть все же принесла. Будете рады.

– Да ну? И чему же?

– Я письмо получила.

– А от кого? От родичей твоих? Так они читать-писать, поди, не умеют… Или как?

– Не от родичей…

– А от кого?

– От сына Вашего…

– От… от кого? – чистосердечно изумился Петр.

– Вот Вы удивляетесь… А не надо бы. Он ведь мой крестный. Вот и написал… крестнице.

– И что написал?

– Вот. – И Екатерина протянула Петру листок.

Петр взял его, и, наклонившись к сильно горевшей свече, стал читать. Потом, наверное, еще раз прочел. Подумал. И сказал, вернее, спросил:

– Просит, значит, осведомиться?

– Вы на него гневаетесь?

– Еще бы!

– За что?

– Э, да что там говорить… Не такого я себе наследника желал бы…

– Чем он-то плох?

– Мамкин сыночек…

– Да ведь он, как есть, еще малый недоросль…

– Все одно плох…

– Время есть еще. Можно поправить.

– Как?

– Навали на него дел всяких-разных поболе.

– Уж наваливал.

– И как?

– Знаешь, ведь. Везти – везет, но без охоты рьяной.

– Мал еще. Слабенький. Ты сам и сказал – мамакин сыночек… А ведь мать-то его, я знаю – в монастыре.

– В монастыре. В Суздале. В Покровской обители. Уже одиннадцать лет там…

– А сколько Алексею было, когда ее постригли?

– Сколько? Пять, что ли. Не помню уже…

– А ведь он её помнит…

– Вестимо, помнит. А теперь, вот, будет помнить еще крепше. Его не так давно в Суздаль к ней возили, говорил я тебе?

– Говорил.

– Тайно от меня, отца. Оттого и гневаюсь на него, что не сказал.

– А он, я чаю, и не ведал, куда его везут.

– Не ведал. В дороге только сказали.

– Значитца, и вины на нем нету.

– Нету? А почему мне тотчас не отписал? А запирался отчего?

– А кто возил, знаешь?

– Возил-то знаю кто… Да он-то так – трус и только. Сказал, что сам по своей только воле и повез.

– Врал?

– Врал. Вестимо, врал. Да и не он мне нужен. Другие. Которые ему приказали.

– Ну и вели его свезти в Преображенское. Пусть его там тряхнут как следует.

– Вот спасибо! Надоумила… А ведь как я его возьму, другие попрячутся так, что днем с огнем не сыщешь. Нет. Надобно потихоньку. Всех прознать, а потом уже разом и брать. Однако, не беда. Возьмем, дай срок. Беда в другом.

– В чем же?

– Другого наследника у меня нет. То и горе. Кабы был у меня на замену еще сынок, по-другому все было бы. Хоть какой. Хоть даже и младенец… Тогда, может, и Алешка был бы другим. Эх!

И столько тоски было в этом царском «Эх», что Марта-Екатерина даже вздрогнула. Но скоро взяла себя в руки и, подсевши к Петру, стала гладить ему голову, перебирать волосы, успокаивать. И успокоила. Повелитель уснул. Тогда она выглянула из палатки и показала часовому-преображенцу знак: приложила указательный палец к губам – тихо, мол, царь почивает и, воротившись к Петру, легла, свернувшись калачиком на денщицком месте – у Петра в ногах. И уснула. И не стала спрашивать – куда девался денщик государев. «Коли нужно станет – разбудит, да и все»…, решила она, засыпая.

3

Между тем – Александр Данилович Меншиков находился уже совсем недалеко от Москвы. Поручений царских у него было немало. Наиглавнейшим делом считалось доставление в Москву в целости огромного обоза шведских трофеев, взятых частью под Полтавой, а большею частью – под Переволочной.

В обозе том было много всего: пушки, масса строевых и обозных лошадей, много зарядных ящиков, большое число грузовых повозок и фур, а в них: и обмундировка солдатская, и ружья, и шпаги, и пистолеты, и штандарты армейские шведские, и хоругви мазепинские… Все это тянулось нескончаемой чередой. Так что бывший в голове обоза Александр Данилович, к радости своей, как ни силился – хвоста обозного не видел. А ведь немалая часть трофеев была оставлена в наших частях и стала русским военным имуществом – к примеру – солдатская обувь или свинец оружейный.

4