Отец и мать

Державная, словно бы объятая пламенем, багрово пульсировала бликами.

Потом, всё в том же состоянии немочи и тревоги, по-старушечьи осторожно-меленьким шагом добралась Екатерина до кровати, уткнулась лицом в подушку. Хотелось тотчас провалиться в сон, как в небытие. Впервые молитва не расковала, не освежила душу, не освободила, не прояснила разум. Тревога назойливо и грубо давила, устрашала. Отчего-то вспомнилось, из детства и юности, как порой пожилые переяславцы, пережившие ту, Первую мировую, войну, приговаривали, оценивая какое-нибудь драматическое, неблагоприятное событие: страшней германской войны. Так и Екатерина теперь подумала о прочитанном: страшней германской войны.

Ни той, ни другой бумаги она не переписала. Ни той, ни другой бумаги она не сохранила.

Великая смута не отступала долго. Но веры сердца, поняла и порадовалась, уже ничто не могло поколебать.

Глава 51

Два-три дня минут – Леонардо в библиотеке. Потом день-два – в библиотеке. А с какой-то поры – и каждый день там, ближе к вечеру, видимо, сразу после своей работы.

Он увлечённо усыпáл тетрадку какими-то конспективными записями, старательно-вдумчиво просматривая книги и журналы эстетической, искусствоведческой направленности. Екатерина обнаруживала за собой – подглядывает за ним, сторожит его движения, глаза, даже дыхание. Ей нравилось смотреть на его волосы – нечто длинно-светло-вьющееся и словно бы оживающее, если даже чуть тряхнётся голова. В минуты осознания того, чтó делает, – сердилась, торопливо искала себе дело, уходила в другое помещение. Он за ней, поняла, тоже подглядывал, искал её взгляда, и если перехватывал – улыбался, слегка так подкланивался, не без подобострастия, однако явно наигранного, подтрунивающего. Она же – ни движением, ни эмоцией в ответ, настойчиво притворяясь сердитой, занятой, холодной. Он, случалось, – с вопросом к ней, с законной читательской просьбой, вкрадчиво втягивая в разговор, но она отвечала односложно, обрывала общение, прятала глаза. «Глупости, пустое. Мне всё это незачем», – настойчиво накручивала она едва различимую, некрепкую ниточку на клубок однотонной своей думки. Однако в который раз встречаются они глазами, в который раз подходит к ней этот обаятельный молодой мужчина с невозможным для обыкновенной окружающей жизни именем Леонардо, с этими изумительно красивыми волосами – и в который раз у неё перебивается, трепыхается дыхание, а то и затуманивается в голове. И мысль назойливо лезет, стучится, озвучивается как бы чужим, со стороны пришедшим голосом какого-то более опытного человека: «А может, девонька, так оно и надо? А может, уже – она, сама судьба твоя девичья-бабья приковыляла к тебе?»

Он провожать её – она скорым упрямым шагом от него в противоположную сторону, в какой-нибудь заулок своего деревенского, заставленного заборами Глазковского предместья. Однако, любопытная, обернётся на ходу. Он покорно стоит и смотрит ей вслед. Помахает рукой, посмеиваясь.

«А может, и впрямь – судьба? А?»

«Ой, дурная ты!» – перемежаются в ней, и пересмеиваясь, и поругиваясь, разноречивые голоса.

А порой вспышкой нещадно прошьёт через все жилки:

«Афанасий!»

Но что – «Афанасий»? Что он? Что, что он теперь для неё? Зачем вспомянулось уже давно похороненное былое? Но не рождало внятного ответа ни сознание, ни душа. И даже молитве, казалось, невмочь было смирить молодую, закипающую, всё ещё девичью кровь.

«Да, да, дурная ты, дурная! Кто бы поругал тебя, ткнул бы носом, направил, беспутую, трусливую, шаткую!»

Но кто же вернее посоветует, как не мать?

Написала в Переяславку:

«Мама, голубонька моя, что-то давненько ты не гостила у меня. Приезжай, родненькая моя. Свожу тебя в театр. И в цирк – тоже…»

Но сама загадала: заманить её в библиотеку, показать издали Леонардо, и что мать скажет, шепнёт – так тому, видать, и бывать. Может статься, – навек. А навек, так понимала и чувствовала Екатерина, – либо счастью состояться, простому, человеческому, бабьему счастью, о котором уже сколько лет и не подумывала, либо – погибель принять, а потом – каяться, казниться, утишая душу, смиряясь.

«Ты максималистка, а надо всего-то вспомнить, что ты умела просто любить», – были бдительны и настойчивы иные зовы. Но возможно ли довериться им, открыться, попросить помощи, а потом, кто знает, пойти новой дорогой жизни и судьбы?

Глава 52

Поскандалив, но всё же сговорившись с бригадиром Кудашкиной, которой неумолимо нужен план и ещё раз план по надоям, мать откликнулась на письмо Екатерины – через неделю-другую приехала. Она рада два-три отгульных, заработанных в тяжких трудах денька погостить у старшей дочери в уюте её славного домика над Иркутом, «раздохнуться от проклятущих коров и горластой бригадирихи».

Екатерина любуется матерью: подвижная, загорелая, пытливая, проветренная «самыми свежими на земле», «нашими», «снежно-пахучими» ангарскими ветрами. В первые минуты встречи обнималось родное с родным, притискиваясь друг к дружке.

– Мама, какая ты у нас молоденькая и красавица!