Отец и мать

Екатерина дочитала и почувствовала, что недавняя лёгкость её души и тела переворотилась неожиданно и вероломно во что-то иной, совершенно непонятное, может быть даже, невозможное, противоестественное. То, что было лёгкостью, ощутилось – пустотой. Казалось, высквозило из всего существа Екатерины каким-то неведомым вихрем чувство радости, покоя, тишины, миролюбивости. Но пустота эта оказалась не так проста и однозначна – она давила душу, тянула к земле, куда-то глубоко вниз, как тенётами, верёвками опутанную, придушенную.

– Господи… Господи…

Но не рождалась молитва: пустота и словá захватывали и задавливали, душили мысль, рассудок.

49

Некоторое время спустя в её руки попал список ещё с одного документа.

В своём читальном зале Екатерина раз-другой примечала молодого мужчину, лет, кажется, двадцати восьми, возможно, тридцати, худощаво-бледного, но утончённо привлекательного, с вьющимся разбросом волос на лоб и даже плечи. Эта его причёска, отметила Екатерина, «несколько немодная», потому как принята была повсеместно предельно короткая с обязательным пробором, а тут, возможно, какой-то вызов окружающим. Мужчина поднимал глаза от книги и всякий раз пристально смотрел на Екатерину. Она раньше уже встречала его – в церкви. Там он тоже всматривался в неё издали, настойчиво пытаясь заглянуть в глаза. Екатерина волновалась, но его взгляду не давалась.

В читательском формуляре, который когда-то заполнила её сотрудница, она прочитала: «Одинцов Леонардо Константинович. Научный сотрудник». «Леонардо», – повторяла мысленно Екатерина, как бы присматриваясь к слову: чтó в нём, почему столь непривычно для русского слуха назван человек? В честь, может быть, Леонардо да Винчи?

Как-то раз, сдавая прочитанные книги, он сказал Екатерине, дежурившей в читальном зале:

– Меня, девушка, по формуляру, вы, надеюсь, уже знаете, как зовут. А позвольте узнать ваше имя?

Екатерина, ощутив в груди мгновенно сменяемые друг друга холод и жар, хотела было назваться. И сказать потянуло в эти несомненно чарующие секунды желанной женской слабости просто – «Катя». И при том как-нибудь так притяжно, зазывающе заглянуть в его светлые, ласкающие глаза, опушенные редкостными для мужчины женственными ресницами-крылышками. Но её слабость оказалась именно секундной, мгновенной, каким бывает всплеск огня в ночном небе от падающей звезды. Сгорела – и снова будничная мгла, свычная жизнь. То, что в ней выпестовалось немалым временем одиночества, размышлений, молитв, сокровенного общения с Богом и святыми отцами церкви, заявило о себе мощной противодейственной, отталкивающей волной. Ей даже показалось, что она покачнулась, а потому крепко взялась краешками пальцев за выступ столешницы. Она каким-то своим глубинным, отстранённым от общей внешней жизни разумом осознала: если ответит так, как захотелось, её душа и жизнь могут безвозвратно и погибельно преобразиться. Погибельно – как если бы посреди сибирской зимы вдруг зацвели на открытом воздухе сады. Она уже срослась с одиночеством, оно уже стало её убежищем, её подмогой.

Пододвинула к Леонардо стоявшую незаметно за стопкой книг и развернула всей плоскостью для него чёрную металлическую табличку с геометрически правильной, серо-сталистого тона надписью:

Паскова Екатерина Николаевна
Зав. читальным залом
Добро пожаловать!

Екатерина давно обнаружила: такого характера таблички часто встречались на кладбищенских тумбах и памятниках. «Что ж, – думалось ей, – и жизнь может стать мёртвой, если забыть, что душа бессмертна».

– Прямо как стихи, – с вымученным добродушием усмехнулся Леонардо, кажется, не умея подправить перекошенность губ. – Уговор: Екатериной Николаевной будем звать вас. А мы, кстати, – шепнул он, не отказываясь от усмешки, – несколько раз виделись с вами в церкви, на службе. Удивительно: такая красавица, с такой потрясающей косой, с такими манящими огнём глазами и – в церковь ходите. Молитесь, да как, скажу я вам, увлечённо молитесь: всё на коленях, да с поясными поклонами, как прогрешившая всю жизнь хитромудрая бабуся. Позвольте поинтересоваться: вы пережили какое-то горе, потерю? Я могу, наконец-то, вам чем-нибудь помочь? О, вы так гневно на меня взглянули! Обожгли!

– Извините, но что вам надо? – прозвучал чужой для Екатерины голос. И она была рада, что снова, как и в церкви, не поддалась.

– Простите, Екатерина Николаевна, полез без спроса в душу. Да пошлыми шуточками сыплю. Я, собственно, вот что хочу.

Он вынул из портфеля добротной кожи, с изысканными бронзовыми застёжками белоснежный, усеянный завитушчатым почерком листок бумаги, с явной настороженностью взглянул на пятерых читателей, сидевших в зале. Сказал тихо, присклонившись молочно-белой вытянутой шеей к Екатерине, которая и женственную, ухоженную его шею заметила, и тонко очерченный подбородок, пробритый до искрасной синевы, и, в очевидном волнении, облизанные узенькие детские губы: