Отец и мать

Афанасий велел Сане притормозить, завидев влачившегося по ту сторону колючки старика. Без ружья и без собаки он был, но в милицейском, хотя и поизношенном до ветхости, обмундировании; на сивой, заросшей голове – ломанная, но с кокардой форменная фуражка. Афанасий и Екатерина вышли из машины – дальше уже ехать не надо было: сосёнки с заветной могилкой – по соседству, рядом со свежевспаханной пашней.

– Здравствуйте, товарищ! – с бодрячковой покровительственностью поприветствовал старика Афанасий. – Мы, уважаемый, специалисты из сельхозотдела – замерим глубину вспашки, – правдоподобно пояснил он, зорко присматриваясь к старику: поверил тот или не поверил. – Вы, надо понимать, охранник?

Старик, похоже, с великой неохотой и в какой-то окостенелой тяжкости приподнял от земли глаза – в них ямой зияла мутная, скользкая пустота. Казалось, он был пьян или не в себе; но, может быть, – тяжело болен. Его лицо поразило Афанасия и Екатерину – выхуданное, зверовато ощеренное отвислой скулой, оно выглядело так же, как и обступившие полигон гнилые столбы, – трупно-серым.

– А-а-а: молодые, сильные, – проскрипел старик. – Хорошие у вас глаза – честные и чистые. У моего Фёдора, сына, тоже были такие. С фронта он не вернулся – в болотах под Ленинградом остался навечно. Спрашиваете, охранник ли я? Двадцать три годочка я с двумя напарниками тут, а кто такие мы – уж и сами не раскумекаем. Может, и охранники мы всё ещё. А может, и мертвецы уже. Ещё перед войной велено было нам с самого верху, – старик значительно потыкал в небо пальцем, – попеременке и круглосуточно ходить-бродить повдоль колючки и отпугивать честной люд, чтоб никто не совал сюда своего носа. Что ж, ходим, ковыляем, днём и ночью, в праздники и в будни, пока ноги мал-мало шевелятся. Мы служаки до мозга костей: сказано начальством то-то и то-то – отвечаем по уставу: есть. Козырнули и – шагом арш.

Старик замолчал – ему было трудно говорить, грудь потряхивало, шею вело как корчами; он был немощен и жалок. Однако глаза его загорелись остро и хищно – он пристально и цепко всматривался в Афанасия, на что-то насиливая свою явно шаткую, неустойчивую мысль.

Афанасий и Екатерина невольно переглянулись, очевидно в глазах друг друга вызнавая: я правильно понял то, что услышал из уст этого человека?

Несомненно, они, цепенея, одинаково поняли: старик и его напарники – из той обслуги Дачи лунного короля. Они – убийцы и изуверы и приставлены сюда, чтобы цепными псами дослужить и службу, вверенную начальством, и целую жизнь свою, дарованную судьбой.

Старик снова уткнулся глазами в землю, весь напружился до дрожи. Что-то в нём, в борьбе, возможно, с сомнениям, а может быть, со страхами, тяжко и вязко замешивалось, скручивалось, решалось.

Неожиданно он вскинулся пружинно всем своим чахлым, изломанным летами и немощами телом, казалось, вырываясь из каких-то невидимых, но ухватистых пут, и притаённым, но нетерпеливым взмахом руки поманил Афанасия в сторону:

– Слышь, сынок: дело до тебя имеется. Вижу, ты крепкий и бойкий. Помоги мне.

– Помочь? – строго и хмуро спросил не умевший скрывать своих истинных чувств Афанасий, однако отошёл за стариком вдоль ограждения на некоторое отдаление от Екатерины. – Говорите, что нужно, – был он неумолимо сух и неподступен.

Старик вынул из внутреннего кармана френча молоток, сдёрнул с головы милицейскую фуражку – Афанасий увидел по виску и маковке страшные шишковатые ссадины с запёкшейся струпьями кровью в волосах.

– Глянь сюда, сынок. Не первый раз бью, бью и бью себя по башке вот этим орудием, ан убить не могу.

Афанасий инстинктивно отшатнулся и даже огляделся с опасливостью:

– Кого… убить… не можете? – едва выговорил он.

Глаза старика тлели мутно, но горячечно. Он стал говорить торопливо, путанно, как в бреду:

– Себя. Себя, родимого. Могу, ясное дело, и удавкой воспользоваться – добрых суков везде полным-полно. Да мне надо чтоб – молотком. Чтоб – по башке. Да чтоб – закопали меня вон в том рву. Там дружок мой лежит, – Сеня Протерушкин. С детства мы с ним приятельствовали, на пару землю пахали, промышляли в тайге, советскую власть устанавливали и поднимали. Потом – я в НКВД. В спецроте служил. А он, колхозник, – попался. Чего-то где-то ляпнул во хмелю и – загремел. Сюда его привезли с партией таких же недотёп. Ты сынок, понимаешь, кто я такое есть? Вижу: понимаешь! Презираешь, верно? Что ж… что ж…

Афанасий, бледный, оглоушенный, окостенелый, со сдавленными зубами, молчал.