Отец и мать

Отец, по привычке, встал ещё затемно, настрогал лучин, затопил печь, поставил чугунок свариться борща. Возможно, весёлое и бойкое перещёлкивание смолистых поленьев и разбудило Афанасия. На какую-то минуту ему показалось, что он – или в детстве, или в юности. Стóит раздвинуть занавеску – и через дверной проём горницы в глубине дома увидит он на кухне мать, хлопочущую с чугунками и сковородками у печи, увидит всеми любимого в семье, да и в целой Переяславке, молодцеватого брата Коляшу, неизменно по утрам упражняющегося с гирями, обнаружит у себя под боком просыпающегося в сладких потягах худосочного Кузю. И Афанасий в каком-то внезапном нетерпении широким махом раздвинул занавеску.

Увидел недвижно и ссутуленно сидящего возле открытой топки отца. Илья Иванович задумчиво смотрел на огонь; отблески живили и молодили его лицо.

– Батя.

– А? – вздрогнул Илья Иванович. В суетливой торопливости захлопнув топку и словно бы оправдываясь, пояснил: – Старые косточки захотелось погреть. Разомлел у тёплушка.

Сын молча смотрел на отца и хотелось ему сказать: «Душу ты грел, батя. А я свою возле тебя грею».

– Чего звал-то?

– Да я и сам не знаю. Сорвалось слово почему-то. Наверно, не поверилось, что я дома. Подумал: а вдруг появится и мама возле плиты. Или Коляша поиграет возле кровати гирями, пока мы с Кузей, как два суслика, дрыхнем.

Илья Иванович неестественно густо нахмурился, освободил грудь протяжным выдохом:

– Перекусим борщецом да – потопаем к ней.

– Ага.

– А до Коляши нам не добраться: неведомо в какой братской могиле лежит он в немерянном Диком поле. – И, несомненно, пожелал переменить разговор: – Выпей-кась парного молока. Соседка наша, бабка Кулёмиха, занесла кринку. Прознала, чертовка, что ты приехал. Говорит: «Афонюшку попои нашенским молочком. В лихую годину сколя добра от него знавали».

– Хорошие в Переяславке люди живут.

– Вся-а-а-ких хватает, – в однорукой отмашке пропел Илья Иванович.

Когда отец и сын шли Переяславкой к кладбищу, встречный колхозный люд радостно, но и робковато приветствовал сановитого, в немыслимом для деревни пальто с роскошным бобровым воротником Афанасия. Самые смелые мужики подойдут, руку пожмут, некоторые осведомятся, не без дерзинки и подковырки, да и с дыхом хмельного перегара:

– Скоро ль, Афанась Илич, коммунизму-то быть? Невтерпёж, вишь, как охота на дармовщинку пожить, на всём, как говорится, готовеньком.

Афанасий понимает мужиков, а потому не без великодушия отвечает, однако, посмеиваясь и покровительственно похлопывая человека по плечу:

– Нам бы, мужички, ночку продержаться, нам бы день простоять.

Но сам, размягчённный весь, сердцем полегчевший, говорит отцу, когда они снова остаются одни:

– Чего уж, батя: славные наши люди. Добро в человеке, говорила мама, за версту видать, а зло всегда таится, как змея. С такими, уверен, и коммунизм построим, и Америку, падлу, обгоним.

– Не надорвать бы дыхалку и пупок, пока в догонялки играемся, – ворчит Илья Иванович, но сыном перед мужиками он гордится.

После смерти жены сутулость стала одолевать его, но сейчас старина расправился весь, шагом подстраивается под широкий мах молодых сыновних ног: мол, смотрите, селяне, какие мы с сыном оба орлы.

По пути заглянули в родную Илье Ивановичу конюховку. Хотя и воскресенье, выходной день у старшего конюха, однако не мог он пройти мимо конного двора. Как и чувствовал – беспорядок обнаружился: дежурный конюх, молодой, но рано сморщившийся и пожелтевший от перепоев Иван Перетягин, блаженно развалившись на стожке сена, спал вусмерть пьяным. Ещё двое-трое его сотрапезников валялись по углам, сопели и храпели.

– Эх, поросята! Чтоб вам пусто было! – в великой досаде подпнул одного из них Илья Иванович.

Увидели лошади своего старшего конюха – зашаркали копытами в стойлах, запоматывали головами, потянули ноздрями воздух. Афанасий гладит коней по губам и гривам; хотя и расстроен зрелищем пьяных «разгильдяев», но рад за отца:

– Смотри, батя: лошади приветствуют тебя.

– Не задал, изверг, лошадям кормов! – кипит и мечет Илья Иванович. – И воды не разнёс по корытам. Животинка исстрадалась. Эй, ты, Ванька! А ещё фронтовик, Берлин брал! Стыдоба! – За грудки приподнял и тряхнул конюха: – Как твоё дежурство, так пьянки-гулянки. Вставай, кровопивец: корми и пои лошадей!

Перетягин приоткрыл осовелые, слипшиеся глазки, ответно хрюкнул, кажется, не без угрозы, но снова засопел сном блаженного.

Афанасий с отцом задали лошадям по доброй отсыпки овса, разнесли вёдрами на коромыслах воду, слегка прибрались в стойлах, натрусили на пол свежей соломы. Вспарились, раскраснелись; сразу на мороз нельзя выходить – присели на лавку.

Глава 20

Илья Иванович взволнованно сказал:

– Знаешь чего, Афанасий: много ноне треску в газетах, что-де на славу живёт-может советский народ, а-а – знаешь чего? Ведь спивается деревня. Спивается, мать её! Видать, война переломила-таки хребет народу.

– Переломила, думаешь? – тревожно всматривался в глаза отца сын.