Отчий сад

— Катя, — сказал он устало, — ты не очень последовательна: если ты хочешь быть до конца современной, перестань цитировать классиков — цитировать можно только рекламные слоганы. И с Маяковским ты погорячилась. Ведь поменяв Прекрасную даму Блока на Дамуреволюцию в образе обольстительной Лили Брик, он оказался в тупике. И твой пафос насчет искусственного искусства тоже мне не очень близок. Просто все делают то, что умеют. А главное, меня удивляет, Катя, что такая трезвая и деловая женщина, как ты, говорит о магах… — Он улыбнулся. — Впрочем, я забыл, это ведь сейчас тоже очень модно.

— Вот оно, твое «Счастье»! — Николаева снова подбежала к его новой работе и стояла возле небольшого холста, раскачиваясь на каблуках. — Которое никому теперь не нужно! — жестко резюмировала она. Но, помолчав, прибавила более мягко: — Даже если это очень хорошо. * * *

Тогда он долго смотрел в окно на дальний очень большой и пустынный двор, расположенный как-то наискосок от асфальтированной дороги. Шел снег, и во дворе не было никого. Потом появился мужчина, погулял с собакой, но глянул он в окно снова, мужчина и собака уже исчезли, точно рассыпались на миллионы снежинок или только привиделись ему, как снежные фантомы…

И вдруг сквозь белое пространство двора побежал ребенок — по курточке и обтягивающим мягким штанишкам, по изящным, немного неровным движениям

note 262 было видно, что это девочка лет десяти или одиннадцати. В ее беге — она раскидывала руки и даже, казалось, чуть вальсировала — ощущалось прекрасное счастье свободы. Никто не посягал на власть над ее душой, никто не отвоевывал у нее территории — и никто не мешал ей сейчас

— она была одна с пространством и снегом, со своим еще не очень ловким телом, с ледяной горкой, с которой она стала скатываться на ногах, обязательно в конце спуска падая в пушистый, мягкий, неправдоподобно чистый сугроб.

Где-то далеко в неправдивом взрослом мире остались воспитывающие родители, все решающие за нее и делающие намеренно строгие лица, учителя, давящие своим искусственным авторитетом, дерущиеся мальчишки, пытающиеся играть по жестоким правилам компьютерных игр, и сплетничающие девчонки, таскающие в школьных рюкзаках зеленый лак для ногтей и розовых Барби.

Она забиралась на горку и слетала с нее, и снова падала в пушистую белую чистоту, она раскидывала руки и смеялась… Это было счастье. Легкое счастье. Чудесное, как сон о снеге.

Горка — полет — снег, снег — горка — полет, горка — полет

— смех, смех — горка и снова полет — снег — смех — полет — снег — смех…

Но это счастье было только ее, его не с кем было разделить, чтобы вместе, смеясь, скатываться с горки и лететь, обнявшись, в белую пушистую чистоту, прямо в небо, и девочка, выбравшись из сугроба, сделала несколько шагов и внезапно остановилась, чуть помедлила, как-то озадаченно подпрыгнула на одном месте и, бросив взгляд на горку, лед на которой посверкивал через неровные, причудливые глазницы снега, пошла куда-то по диагонали двора…

Так и возникло его «Счастье»

— Странное ощущение, — скажет потом его бывшая жена Наталья, — точно снег сыплется с картины в мастерскую и меняет ее освещение. note 263 И внутреннее освещение тоже, мысленно уточнит он.

— Я вижу, — прибавит она, — ты счастлив. Ты написал воздух счастья, и я ощущаю его. Но почему-то все равно грустно. * * *

Николаева и себя оформила в духе времени, сбросив с себя эпатажную богемную одежду и заменив ее дорогими нарядами модных марок, что, однако, не мешало ей, приехав в деревню, тут же залезть в какую-нибудь старую холщовую хламиду, испачканную краской и порванную в двух-трех местах.

Все, что происходит в жизни тех, кто с ней связан, она считала следствием своего личного влияния. Не размышляя о принципе всеобщей зеркальности, она просто была уверена, что тот зеркальный зал, в котором существует она сама, и есть весь мир. И все люди вокруг порождены исключительно ее собственным волевым усилием. Этакий параноидный солипсизм, как определял ее самоощущение Ярославцев. Сам он, конечно, тоже казался ей только ее собственным порождением. Но в его мастерской она почему-то никак не находила подтверждения своему эгоцентризму, и оттого чувствовала себя в ней неуютно, даже пугалась непонятности и неподвластности этого отстраненного мира, который концентрировал в себе, как линза, опасный свет и, обладая на первый взгляд вполне очерченными границами, вдруг начинал, меняя форму, приобретать непонятную протяженность, устремленную к ему одному видимой цели, и, казалось, совершенно растворившись в бесконечности, неожиданно вновь принимал облик обыденности, собравшись в замкнутое пространство мансарды. И тогда Катерина, чуя в этом возвращении к обычности некий вполне осознанный хозяином обман, начинала злиться, критиковать освещение мастерской, новые работы, и в конце концов садилась в машину, мчалась к себе в однокомнатную студию, где принимала нужных

note 264 людей, вела светскую жизнь и, удовлетворив свой комплекс нарциссической властности, вырывалась оттуда снова в свое захолустье.