Отчий дом

— Война эта (Петр Николаевич хотел сказать «несчастная война», но сдержался) мало изменила тактику артиллерии, ваше превосходительство. Пушки наши в одних случаях молчали оттого, что не хватало снарядов, в других потому, что были в руках… господ стесселей!..

Петр Николаевич осекся, почувствовав что сгоряча сказал лишнее, но генерал неожиданно одобрительно поддержал его своим сипловатым басом:

— Святая истина, подпоручик!.. Куропаткин и Стессель глядели на артиллерию глазами прабабушек. Еще на моей памяти батарея выезжала на стрельбище так: пушки эскортировали коляски с представительницами прекрасного пола, денщики на двуколках везли самовары, обильную закуску. Так эти генералы и войну представляли себе… с самоварами да с бабами!..

— Ми-шель! — простонала Наталья Алексеевна. — Ты иногда забываешься, мон шер.

На ее костлявом, слишком длинном лице округлились темные глаза.

— Я забываюсь — не беда, а вот что господа стессели забылись — это для России похуже! — с запальчивостью бросил генерал и неловко заерзал на стуле. «При молодом офицере выпалил такое. Бог знает, что за человек!»

Наденька встала и, извинившись, вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся в руках красивую серебряную вазу.

— Эту вазу, — сказала она, — Петр Николаевич намерен подарить офицерскому собранию. Как вы находите ее, ваше превосходительство?

— О-очень ми-ило, — растягивая слова, опередила мужа Наталья Алексеевна и громко прочитала надпись, выгравированную на вазе: «Подпоручик Петр Николаевич Нестеров». Очень ми-ило, мон шер!..

Она перешла на французский, считая его более удобным для интимного разговора двух женщин о новых петербургских модах и одновременно имея тайную цель проверить, нет ли у хозяйки пробела в образовании.

Генерал подержал в руке вазу.

— Да, да, превосходно! — сказал он. — Представьте, лет через двадцать господа офицеры сядут к столу, кто-нибудь прочтет надпись на вазе и спросит: «Помните, был у нас в бригаде подпоручик Нестеров? Где он теперь?» И кто-нибудь ответит: «Разве вы не знаете? Он высочайшим приказом произведен в генералы и командует нынче бригадой». Да-а… Как знать, а может, еще выше вознесет вас фортуна!

— Спасибо на добром слове, — проговорил Петр Николаевич, — но, сказать откровенно, не тем заняты мысли мои, ваше превосходительство.

— Чем же? — не переставая улыбаться, спросил генерал.

Петр Николаевич чуть подрагивающим от волнения голосом ответил:

— В Михайловском училище профессора неплохо обучили нас высшей математике, черчению, механике… И вот замыслил я… сконструировать аэроплан.

Чрезвычайно подвижные черты лица генерала мгновенно окаменели. «Блаженный, помилуй бог, блаженный!» — подумал он и несмело пробормотал:

— Аэроплан… Что вы, батенька, в самом деле… Хе-хе… Читал я намедни в «Утре России», будто французы, дай бог памяти… Да где их запомнишь! — смастерили аэроплан и продержались на нем изрядное время в небе… Ну да ведь это французы! Они мастера на всякие такие цирковые штуки.

— Вот-вот! Французы! — с горечью произнес Петр Николаевич. — А то, что наш, русский, человек — Александр Федорович Можайский — более полувека назад летал на воздушном шаре, а два десятка лет тому назад построил аэроплан, который летал в русском небе, — про это никому не ведомо!

— Не слыхал, — пожал плечами генерал. — Во всяком случае, вам, подпоручик, советую аэропланные мысли из головы выбросить. Вы — артиллерист, молодой офицер, только начинаете службу, и надо, батенька, заниматься артиллерией!

Генерал поднялся, подошел к зардевшейся хозяйке и приложился к ручке. Наталья Алексеевна начала шумно прощаться…

— Фу-у! — облегченно вздохнула Наденька, когда захлопнулась дверь за высокими гостями. — Эта Наталья Алексеевна с лошадиной мордой и французскими манерами так и стрижет глазами, так и стрижет… Ищет повода для сплетен!

— Полно, Дина!.. Генерал тоже не лучше. Слышала: «Советую эти мысли из головы выбросить»? По его разумению, офицеры должны быть, как пушки, все одинаковы, по нивелиру…

Вечером пошли визитеры помельче. Особенно запомнился Наденьке капитан Сегеркранц. Стройный, белокурый, с точеным, маленьким, как у отрока, нежным личиком, несмотря на свои тридцать лет. Он обладал, однако, таким неожиданно густым басом, что Петр Николаевич невольно улыбнулся и шепнул Наденьке:

— Сплетницы по всей артиллерийской бригаде злословят: «У нашего генерала и капитана Сегеркранца много общего, например: голос, Наталья Алексеевна и прочее».

Когда Сегеркранц улыбался, он был воплощением доброты и нежности, но время от времени, когда он забывался, беспощадно злая волна отчетливо проплывала в его глазах.

— Вы приехали из Петербурга, подпоручик, и можете, конечно, много порассказать о том, как там разгуливала по улицам… эта самая… революция. Мне она, извините, Надежда Рафаиловна, за грубость, представляется гулящей девкой во французском колпаке на развевающихся грязных космах и с мешочком немецких золотых марок у груди под платьем. Жаль, что меня там не было, очень жаль! Я бы потаскал эту девку за волосы.