Отчий дом

Петр Николаевич знал, что никуда они не полетят, и эти слова следует понимать как осторожный совет ему полететь вечером, когда в воздухе будет спокойно.

Он спрятал улыбку и промолчал.

Штабс-капитан Самойло принес пачку свежих газет.

— Господа! Слава Пегу разгорается, как костер на ветру, и как ни далек отсюда Париж, а от дыма даже у меня щекочет в ноздрях.

Летчики разобрали газеты. И «Россия», и «Русский инвалид», и «Киевская мысль» помещали туманные снимки лихого усача Пегу, стоящего в кабине аэроплана. Какой-то репортер писал в своем бойком фельетоне:

«Этот кавалерийский унтер-офицер вчера еще был знаком лишь риффам в Африке своими лихими набегами на их жалкие селенья, а сегодня крылатый конь фирмы Блерио вознес его на арену, которая видна всему миру».

Пегу демонстрировал полеты вниз головой на аэродромах в Жювизи и в Бюке. Каждый брошенный им каламбур появлялся на страницах вечерних газет. В «Киевской мысли» под фотографией Пегу Петр Николаевич прочитал:

«При полете вниз головой передо мной открывался чудесный вид на землю… Такой полет можно смело рекомендовать каждому: он полезен для легких, очень освежает и вполне может заменить недельное пребывание на мороком берегу…

Бензин, капавший сверху, опрыскивал меня с приятной прохладой. Я чувствовал себя прекрасно, как в кресле парикмахера при освежении лица одеколоном…»

— Зачем он паясничает? Ведь авиация не балаган, — заметил Петр Николаевич. — И Блерио, и Пегу — отважные, умные люди, но вдвойне обидно, когда они каждый шаг превращают в представление…

— За плату! — добавил Есипов.

— А у нас? — спросил Передков. — В прошлом году Сергей Уточкин летал над Московским ипподромом. Устроители потребовали, чтобы он ни в коем случае не поднимался выше забора, так как зайцы, находившиеся за забором, могли смотреть полеты бесплатно.

— Чего доброго, еще введут небесную полицию, — засмеялся Есипов.

— Такая идея не нова, поручик, — проговорил штабс-капитан Самойло, сверкнув стеклами пенсне. — Я как-то прочел в одном французском журнале… Еще в восемнадцатом веке начальник парижской полиции д’Аржансон, услыхав предположение ученого, что человек научится летать по воздуху, воскликнул:

«Ужасно! Охрана имущества, честь женщин и девушек подвергнутся большой опасности!» При этих словах с несколькими дамами случился обморок. Тогда бравый начальник полиции успокоил их:

«Не волнуйтесь, медамес[1]! Мы учредим воздушные патрули, которые обрежут крылья нахалам и разбойникам!»

Все громко захохотали.

— Хорошо, что вы вовремя прочли этот журнал, капитан, — проговорил Петр Николаевич, вызвав новый взрыв смеха: все знали о неравнодушии штабс-капитана Самойло к прекрасному полу.

Самойло обиженно надулся, и от этого летчикам стало еще веселее…

Вечером на Сырецкий аэродром приехали летчики других отрядов: это было лучшее время для полетов.

На черном фаэтоне прикатил комиссар Всероссийского аэроклуба Орлов. Увидав его, Петр Николаевич вздохнул с облегчением: «Слава богу, что Орлов здесь… Если петля удастся, — будет официальный свидетель».

Нестеров никому не оказал, что сделает мертвую петлю, но, когда он взлетел, все, кто был на аэродроме, стали неотрывно следить за аэропланом.

Друзья Петра Николаевича слишком хорошо знали его, чтобы позволить оставить этот необыкновенный полет неизвестным. Петр Николаевич не догадывался, что прибытие на аэродром Орлова было делом забот чуткого и наблюдательного поручика Есипова.

Летчики стояли тесной толпой и, перебрасываясь короткими фразами, смотрели, как Нестеров набирал высоту. Нелидов зажал в кулаке тяжелый гаечный ключ и все время, пока продолжался полет Петра Николаевича, сжимал пальцами шершавую сталь.

Мотор журчал ровно и привычно, это успокаивало. Но пылало лицо. Ручка управления аэропланом казалась раскаленной.

Петр Николаевич облизал горячие губы, с грустной нежностью поглядел на землю — такую красивую, в мозаике теней и вечернего света, в мечтательной синеватой дымке, одетую в осеннее разноцветье садов и перелесков, подпоясанную широким серебряным поясом Днепра.

Далеко за рекой, в степи, как облако, озаренное закатом, красовалась одинокая береза в изжелта-красноватом оперении. Она казалась воздушной, узорчатой и… живой. Петр Николаевич кивнул ей и улыбнулся.

В памяти мелькнул обрывок гатчинского стихотворения:

Одного хочу лишь я,
Свою мечту осуществляя:
Чтобы «мертвая петля»
Была бы в воздухе живая!..

С тех пор, как написал он эти упрямые, задорные строки, прошло немногим более года, но если бы можно было измерить мерой времени его мысли, тревоги, сомнения, догадки и технические расчеты!

Петр Николаевич достал из кармана куртки анероид. Прибор показывал семьсот метров высоты. Ветром нахлынули мысли о Наденьке, о детях. У него не проходило ощущение теплоты ее вздрагивавших губ.

«Хорошо, что я не сказал ей. Так лучше. Так, конечно, лучше…»