Отчий дом. Семейная хроника

Все слои общества должны понять[585], что русское самодержавие вступает в тот последний ликвидационный фазис своего развития, когда оно может только злобно и бесчеловечно отрицать все необходимые реформы виселицей, тюрьмой, кнутом и пролитием народной крови. Правительство нигилистично в подлинном смысле этого слова. Как бы кто ни относился к социалистическим идеям, приемам и тактике революционных партий, разновременно ведших и теперь ведущих борьбу с реакционным правительством, уже за одно то, что они боролись и продолжают бороться с насилием и произволом, их должен уважать всякий поборник свободы!

Здесь так ярко вскрылось воспитанное самим правительством ослепление интеллигенции, выразившееся в полном смешении понятий о правительстве и государстве (уравнение слова «антиправительственный» с «антигосударственным») при помощи любимого словца «свобода».

Представьте себе, как хихикал Ленин, перечитывая это место на страницах буржуазного органа!

— Пусть уважают, но мы будем их бить через голову самодержавия. И пусть они помогают и служат нам, эти попутчики, до первой станции!..

С какой-то загадочной обреченностью Россия неслась в пропасть революции…

Слепые были так уверены, что Япония не осмелится воевать с Россией, что, когда японский флот, не ожидая формального объявления войны, первым выступил и нанес чувствительный удар нашему порт-артурскому флоту[586], дремавшему в бухте во всем своем величии, — это удивило наше правительство, как гром с небес в зимнее время! Потом последовали неудача за неудачей: погиб броненосец «Петропавловск»[587] с нашим лучшим адмиралом Макаровым, несчастный Тюренченский бой[588], такой же морской бой у Порт-Артура, в котором мы потеряли несколько лучших судов… Наш флот был обречен на полное бездействие…

И каждый удар, наносимый Японией русскому государственному флоту и государственной армии, одинаково радовал как внешних врагов, так и всех внутренних, от революционеров до последнего мало-мальски культурного жителя, почему-либо недовольного порядками внутреннего полицейского управления страной.

Воевало правительство, а не Россия, от которой правительство как бы изолировалось. Правительство с каждой новой неудачею впадало в панику, а управляемый им житель России, как Иванушка-дурачок, радовался:

— Так им и надо!

«Пораженчество» как эпидемия охватывало русские умы и души…

Привыкли думать: когда поколотят правительство, то нам же будет легче и лучше!

Мужик кое-где роптал, не понимая, за что его гонят воевать, никакого боевого пафоса и национального подъема не проявлял. Только стоны и слезы баб и ребятишек да угрюмый взгляд исподлобья…

Кому нужна эта война?

На этот вопрос торопились ответить революционеры, и притом весьма просто и убедительно даже для темной мужицкой головы, не говоря уже о рабочих… Помирай, а за что, неизвестно. «За родину, царя и отечество». Но никто их не трогал, а полезли сами.

— Своего не дадим, а чужого нам не надо!

Революционеры работали с неутомимой энергией.

Сперва во главе террора стояли: за границей Гоц и дома Гершуни с «бабушкой революции». Когда Гершуни был схвачен, его место занял рожденный богом мести двуликий Иуда, инженер Евно Азеф.

И пятнадцатого июля 1904 года диктатор внутренних дел министр Плеве, несмотря на усиленную охрану его особы, был убит на улице Петербурга брошенной в его карету бомбой…

Гром от этого взрыва всколыхнул всю Россию и напугал царя и правительство…

Великое торжество было во всех претерпевших и злобствующих душах…

В городе Архангельске очередной четверг с его «буржуазными пирогами» прошел исключительно торжественно, с речами, объятиями и поцелуями: в этот день как раз до Архангельска долетела весть о совершенной над ненавистным министром казни…

Ликовали все без различия партий, пола и возраста, а некоторые в особенности. К таким относились потерпевшие от Плеве высланные сюда прогрессивные земцы, и в их числе, конечно, сам устроитель «буржуазных пирогов» Павел Николаевич Кудышев с семейством.

У этих была надежда на скорое возвращение домой.

После возбужденных воинственных речей пели хором революционные песни.

И сам Павел Николаевич вздумал запевать «Дубинушку»: