Отчий дом. Семейная хроника

«Бабушка» со всеми говорила на «ты», и это никого не оскорбляло. Так говорят цари и мужики русские, а она, с одной стороны, — революционная царица, а с другой — старая народница, искренно считающая всех людей братьями и сестрами. Стало быть, какие же церемонии? И это «бабушкино» «ты» сразу создавало атмосферу простоты, прямоты, искренности и близости. Может быть, именно этим «бабушка» и побеждала так быстро сердца молодежи. Она брала душу не умствованием от программы или книги, а логикой сердца. Не одну сотню прекрасных молодых душ она толкнула в революцию, а некоторых из них и под виселицу. Балмашев, например, убивший Сипягина, был ее любимым учеником, Покотилов[558], разорванный приготовляемой им бомбой, Каляев[559], будущий убийца великого князя Сергея Александровича. Да, видимо, так, что и Дмитрий-то Николаевич Кудышев подвергся ее воздействию так же, как это случилось теперь с ссыльным юношей Борисом Савинковым…

Впрочем, немало помогал бабушке в этих делах и огненный мститель, еврей Гершуни, заправлявший всеми последними террористическими актами партии и только недавно арестованный в Киеве, после убийства уфимского губернатора. Бабушка искала подходящего заместителя и обрела его в лице Савинкова… Но ему перебил дорогу инженер Азеф, который возглавил Боевую организацию партии…

XVIII

Немало послужила «бабушка революции» и мужицким бунтам в Поволожье, особенно в Саратовской губернии, где и до сей поры еще власти работали не покладая рук над усмирениями взбаламученного населения.

В Поволжье работали по большей части многочисленные «бабушкины внуки», учащаяся молодежь, земские фельдшеры, учителя, бывшие и настоящие студенты, земские акушерки. Агитационные прокламации и брошюры о земле и воле разбрасывали по ярмаркам и базарам, совали в телеги крестьянских обозов, в котомки мужиков на постоялых дворах, в окошки опустевших в летнюю страду крестьянских изб. Прямо сеяли. Шла организация «Крестьянского союза»[560] и особых революционных крестьянских «Братств»[561]. Семя падало в плодородную почву, прекрасно возделанную властями с помощью расстрелов, порок и тюрем. Крестьяне, если и не выступали с открытыми массовыми бунтами после усмирений, то отказывались платить подати, бросали работу в помещичьих экономиях, поджигали амбары с хлебом, рубили барский лес… Мы уже знаем, что и в Симбирской губернии было далеко не спокойно. Открытых бунтов пока не было, но всякие неприятности для помещиков не прекращались.

Пока исключительно неблагополучным местом в губернии была Замураевка. Читатели помнят, что здесь была попытка освободить из-под ареста схваченных становым выборных от общества для подачи сочиненного Моисеем Абрамовичем прошения в алатырский комитет «Особого совещания». Прошло немного времени, как новая неприятность: озлившаяся баба проколола вилами брюхо свирепому черкесу, охранявшему личность и имущество генерала Замураева. Опять — становой, допрос, аресты и глухой ропот и угрозы. А генерал храбрый: кто грозил? И снова — арест и следствие. Генералу усердно помогал сынок, земский начальник, который теперь с такой же страстью охотился на агитаторов, разбрасывателей прокламаций и распространителей зловредных слухов по деревням, с какой он охотился зимой на лисиц и зайцев.

В Никудышевке было тихо, даже как-то особенно тихо, но тишина эта была похожа на человека, который притаился, спрятался и ждет чего-то…

История с прошением замураевцев в «царский комитет», окончившаяся арестом выборных, и последовавшее вскоре затем устранение с должности и высылка Павла Николаевича на край света получили неожиданное и фантастическое толкование среди никудышевцев:

— Оба они, и енерал, и наш барин, Павел Миколаич, были в царском комитете поставлены дела разбирать. Вот как замураевские мужики подали жалобу-то на енерала, они оба и завертелись! Что им теперь делать? Как правду-то спрятать и царя опять обмануть? Вот и говорит енерал своему зятюшке, барину нашему то есть, — «ты крестьянскую жалобу укради, а я допытаю, кто написал да расправлюсь, чтобы вперед молчали!» Ну, а жалоба была в книгу записана. Приехал от царя уполномоченный начальник, видит в книге, что жалоба подана, а жалобы-то нет! Стал разбирать, и вышло, что наш барин ту жалобу забрал и изничтожил. Вот его, голубчика, и увезли в заточение…

— Они друг за дружку держатся!

— И все власти за них! И становые, и земские, и всякие разные господа почтенные.

Так потихоньку, собравшись в сумерках на бревнышках или завалинках около изб, беседовали никудышевцы между собой, затихая всякий раз, когда в тишине слышались чьи-нибудь шаги.

— А! Это ты, Митрич! А я подумал — с барского двора кто…

— О чем беседу ведете?

— Садись-ка! Все о том же, как нас господа-баре на кривой объезжают…

И разговор возобновлялся.

— Кабы царь всю правду-то узнал, так он всех бы их к чертовой матери под хвост!

Митрич сомневается:

— А как же так — земский документ читал, что царь приказал про землю не баить, что никакой земли нам не будет и что, дескать, повинуйтесь господам земским начальникам?