Опустилась ночь. Луна то пряталась в облаках, то выглядывала ненадолго и словно путалась: исчезала за темной облачной занавеской, золотя ее бахрому. То темень, то вспышка лунного света. И лес на холмах, и озеро то погружались в темноту, то резко рисовались вдруг в сказочно-волшебном освещении. Когда пряталась луна, ярче вспыхивали звезды и отражения их сверкали в озере и перемешивались с огоньками восковых свечей, плавающих по озеру на обломках древесной коры. И тогда казалось, что на дне озера зажглись огни Града Незримого. С разных сторон приносилось хоровое пение молитв и духовных стихов. Не в храмах ли Града сего поют и молятся праведники? Вокруг озера с возжженными свечами, коленопреклоненно медленно движутся человеческие фигуры. На седьмом кругу припадают к земле и долго остаются в неподвижности: надеются, что Господь сподобит услышать звоны колокольные в Граде Незримом. Редко теперь сподобляются. С того года, как православное духовенство освятило озеро погружением креста и молебствием, а на горе воздвигло свою часовню для ратоборства словесного, никто уже не удостаивался не только зрить Град Праведный, а даже и звоны его услыхать. По лесным оврагам костры пылают, и, как в зареве пожарном, горят лица людей, напряженно внимающих проповедям «учителей жизни»…
Наяву или во сне все это? Быль или сказка?
Чудо давно небывалое люди вымолили: в темноте в безумной радости женский голос прозвенел:
— Слышала! Слышала! Слава Те, Господи!
И потом плач, тоже особенный какой-то. Так не плачут люди от страданий.
И вот Наташа своими глазами увидала счастливую женщину, окруженную толпой странниц. Эта женщина была как полоумная в радости своей, и лицо ее светилось как лицо христианской мученицы, готовящейся принять страдания и приобщившейся ко Христу…
Загудело, как потревоженный улей, все приозерье. С быстротой молнии весть разнеслась о чуде радостном…
Поздно возвращалась Наташа на стоянку, углубленная в свои мистические переживания. Еще издали она увидала под лесом свое становище: здесь ярко пылал костер и в красно-желтом ореоле его четко рисовались силуэты маленьких человеческих фигурок. Подошла поближе и удивилась: Ваня Ананькин, показалось ей, тоже что-то проповедовал окружившим его слушателям, мужикам. Боже мой! Да Ванька напился и мужиков поит… Набрался он в кудышевском отчем доме либерального духа и, как только подопьет, так и начнет революционера корчить. Жестикулирует, позабывши, что в руке стакан с коньяком, и декламирует:
— Да, вернется! Верьте мне! Без Бога ни до порога! Где любовь, там и Бог!
— Это правильно!
— Положительно не хочется! Спи, кто может, я спать не могу.
— Во имя Христа! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! — Допил.
— Ваня! Перестаньте ради Бога паясничать!
Выползла из палатки Зиночка. Злая.
— Чего собрались? Пьяных не видали?
Испугались. Побрели прочь.
— А ты что? — набросилась на оставшегося.
— Али не узнала? Да я вас сюда доставил! И лошадь моя. Усмирила Ваню. Ямщик под телегу залез. Наташа юркнула в палатку.
А Ваня сидел, пригорюнившись, и тихо напевал:
— Замолчишь ты или нет?
Грустно Ване. И сам не знает отчего. Ночка такая тихая, кроткая и печальная.
— А вот я — свинья… Самая подлая свинья!.. — шепчет Ваня, глядя на далекие звезды.
Замолк. Опустил голову на руки. Никак плачет… И жизнь будто хорошая, и с женой помирился, а душа все чего-то просит, чего-то ищет. Недовольна душа. Тоскует о чем-то душа…
Пришла, запыхавшись, Марья Ивановна. Осмотрелась вокруг и тронула за плечо Ваню:
— У вас все благополучно?
— Слава Богу. А что?
— Ольгу с Костей сейчас арестовали. Повезли куда-то…
— Эх!
Сразу отрезвел Ваня. Разбудил заснувших женщин, разбудил ямщика-мужика:
— Запрягай! Сейчас поедем!
Выползли из палатки испуганные женщины и начали торопливо собирать вещи.
— С дураками свяжешься, сам дурак будешь, — ворчал Ваня и торопил мужика, который лениво почесывался, впрягая лошаденку.
Уселись и поехали на телеге до городка Семенова. Там взяли почтовую тройку и помчались лесным трактом по направлению к Нижнему Новгороду. Ваня все оглядывался: ему чудилась погоня…