От рук художества своего

Не мог поверить себе Андрей, что мужик, похожий на друга пропавшего, был воистину Лёха Степанов. Жив-живехонек, хотя без малого семь годов в неживых числился. Только сам Лёха и знал, как жил эти годы. Как мыкался. Чего только не испытал в бродягах! И послушником в монастыре был, и кузнецом работал, и камень грузил, и землю носил, а все для того только, чтоб лакейство придворное из себя вытравить. Так и сяк мотало его, а ныне к Москве прибило. Нарезал Лёха фигур знатных деревянных у калужского каруселя, расписал их, вывески исполнил. Как до художества любимого дорвался — за уши не оторвать. Дивился тому хозяин каруселя, не приходилось ему видеть такое доброе и искусное мастерство, что прямо на глазах его нарождалось. Так возрадовался хозяин, что против учиненного договора двойной платы не пожалел. А Лёха все пропил, прогулял, да еще и вдобавок буянство у каруселя устроил. И стал тогда в вертуны проситься. А хозяину что? Не устала кобыла, что до Киева сходила, так и верти себе на здоровье!

В живописной команде Матвеев с Лёхой крепко сдружился. Обретались они у одних живописных работ, зависимы были от двора полностью, были бедны одинаково, и в силу этого нужно было крутиться волчком. Матвеев относился к ремеслу своему с почтеньем. Когда требовали, старательно накладывал румяна, терпеливо выполнял прихоти, следовал шаблонам и прописям иноземным. Он знал твердо: есть ремесло и есть художество настоящею ценою. И то, и другое чтилось. Только первому больше предпочтенья.

Андрей выполнял требуемое усердно и хорошо. Крепок был духом. А Лёха бесился, куролесил, пил, выказывал нерачение и непослушанье. Матвеев покрывал его, сколько мог, выгораживал, но иногда терпенье Канцелярии от строений истощалось, и она приказывала: "Означенного живописца Лексея Степанова за вышеописанное пианство близ месяца в кузнечной и прочей работе содержать, а в каком порядке и поступках он находиться будет, в Канцелярию рапортовать".

Любил Лёха приговаривать: землица российская сложная, трудная, а жизнь наша тоскливая, нудная. Доходил до отчаяния, взбрыкивая, и убеждал надрывно себя, что не живописный он мастер, а обер-лакей при дворе. Не мог он, как Андрей, любой заказ старательно работать. Матвееву дай роспись — сделает бессловесно, плафоны распишет в срок, украшение панелей во дворцах, золочение, персон знатных — извольте, расписание внутри триумфальных ворот на Троицкой пристани и в церкви святых апостолов Петра и Павла — готово!

Более всего любил Андрей портреты списывать, его хлебом не корми, дай только до персоны дорваться, тут уж он все свое прилежание и умение употребит и живописную науку со всем тщанием применить сумеет. Ему и вольготно, и радостно. Одна забота — достигнуть божественного изображенья души человеческой.

Матвеев все сносил, бывали и у него буйства, но никто их не видел. Сколько раз, придя к себе в мастерскую, сбрасывал Матвеев на пол парадный камзол, срывал с головы парик и топтал их и тер ногами в бессильной злобе. Потом приходил в себя от такого азарта, выпивал чарку водки и становился с бледным, изможденным лицом к мольберту.

Проходило немного времени — Андрей обо всем забывал, начинал напевать себе под нос и насвистывать, а то и вовсе смеялся счастливым смехом. Глядел на свою "Аллегорию живописи", на которой сзади было подписано: "Тщанием Андрея Матвеева в 1725 году". Дивился, сколько доброты было в этой его старой ученической картине. Да и хорошо, что была в нем самом доброта, потому и в картины переходила.

Давно известно: злоба художеству плохая попутчица!

Для Лёхи же толчки и приказы непосильны были, нагрузки художества он не снес, плюнул себе под ноги и сбежал ото всего разом. От дома, от двора, от семьи, от живописи. А почему его жизнь такой вывих дала — и сам того не знал.

* * *

…Клонился день к вечеру, народу вроде поменее у кару-селя стало, видать, скоро и последние разойдутся. Смотрел Матвеев на мелькание круга карусельного, и снова цвет в его глаза вернулся.

Смотрел Андрей, как радостно, будто сорвавшаяся стая борзых, мчались краски вдогонку друг дружке: красный бакан флорентийский за желтым кадмием, ярь зеленая за берлинской, белила за фиолетовой камедью, кубовая синь за вохрой, голубец за александрийской черной. Живописцу, в эту игру красочную вступившему снова, хорошо на душе стало. Одно лекарство было у него от всех напастей и хворостей — видеть цвет, жить им, составлять и раскладывать. Верно говорят: живописцы изъясняются детским языком природы и истины. Ребячье из истинного художника до самой смерти не выходит.

В мечты Андрея заглянуть, так там давным-давно готова была композиция с застывшими фигурами и карусельной трепетной игрой. Немного мечту прояснить, выверить — и в холст можно. Никому за Матвеева той картины не написать. В нем одном только и жива она. Напишет ее — так и станет она жить. А не напишет — так в нем и умрет она навсегда. В том и секрет художества вечный…