Я уставилась на джинсы, которые были на нем надеты.
– Тогда… куда мы идем?
Выражение его лица ничего мне не говорило.
– В одно место, тебе нечего бояться.
Я моргнула.
– Ты доверяешь… – Он состроил гримасу. – Неважно. Просто оденься.
Я до того устала и так паршиво себя чувствовала, что не стала спорить и задавать вопросы. Я дотащилась до комода и достала оттуда трусики и бюстгальтер, после чего почувствовала еще большую усталость. Искоса посмотрев на Ивана, я увидела, что он, сидя на моей кровати… наблюдает за мной. Я вздохнула, а он опять вскинул брови.
– Я вернусь через десять минут, – пробубнила я и, шатаясь, направилась к двери.
– Крикни, если я тебе понадоблюсь. – И после паузы: – Я уже дважды видел тебя почти голой. Ничего страшного.
Я бы поперхнулась, если бы у меня были силы, но все-таки сдержалась. Я бы также показала ему неприличный жест, но этого тоже не случилось. Все, что мне удалось сделать, это снять банный халат с крюка за дверью. Пыхтя и тяжело дыша, я направилась по коридору в ванную, которую обычно делила с Руби, когда она жила здесь. Мне понадобилось больше времени, чем обычно, и только потому, что у меня ужасно кололись ноги, я заставила себя побрить их. У меня не было сил намазать их лосьоном или чем-то еще. Я с трудом надела на себя трусики и свой удобный бюстгальтер.
Накинув халат, я собиралась завязать на нем пояс, когда у меня отказали руки. Я просто сцепила их на талии и потащилась обратно в свою комнату, снова спрашивая себя:
Только я сделала пару шагов, входя в комнату… только я увидела сидевшего на краю кровати вплотную к прикроватному столику Ивана… только я обратила внимание на то, что верхний ящик открыт… только я заметила, что он держит в руках белые листы бумаги, которые
А потом он потерял над собой контроль.
– Что, черт побери, это такое? – сердито спросил он, так яростно, так энергично тряся бумагой в своей руке, что мне стало не по себе.
Всего на секунду. Тем не менее это случилось.
Выдохнув воздух, который, как я поняла, я сдерживала в легких, я просипела:
– Какого дьявола ты роешься в моих вещах?
То, что он не сразу сумел мне ответить, свидетельствовало о том, насколько он был зол.
Это была моя вина. Я знала, что он любопытен, потому что сама была любопытной. Но
Игнорируя мой вопрос, Иван так крепко сжал листы бумаги в своей руке, что они смялись.
– Кто… кто?.. – заикаясь, спросил он, что снова свидетельствовало о том, в какой ярости он пребывал. Иван никогда не заикался. Никогда не запинался.
Он снова потряс листами бумаги.
–
Я сглотнула.
–
– Иван…
Он покачал головой, рука, державшая листы бумаги, упала вниз, и он стукнул кулаком по бедру, в гневе склонив голову набок. Он был в такой ярости, что я почти ощущала ее на вкус.
– Не называй меня «Иван».
Черт.
Черт, черт,
Я даже не додумалась до того, что могу попробовать притвориться дурой и вести себя так, будто заметки, спрятанные в выдвижном ящике, были шуткой, – потому что мама не стала бы рыться в моих вещах, мы уже пережили этот этап моей жизни. Я слишком хорошо знала Ивана. Я понимала, что он не выпустит из рук эту грязь до тех пор, пока я не объясню ему все в мельчайших подробностях.
Нельзя сказать, что я винила его за это.
Если бы я нашла фотографии обнаженных мужчин с его лицом, приклеенным скотчем к чужим телам, с приделанными к ним сердцами, со стрелами, нацеленными на его гениталии, c надписанными над ними словами типа «НЯМ-НЯМ» и «ДА», я, возможно, на минутку рассмеялась бы… а потом бы завелась.
Боже, боже, боже,
– Джесмин. – Он опять разволновался, при этом краснота на его лице и шее переползла на уши. Боже милостивый, я никогда не видела его в таком бешенстве. Я даже не думала, что он способен так разозлиться, если только он не был на льду и если у него что-то не складывалось на соревнованиях.
Я едва дышала, сожалея о том, что напрасно считала свой тайник надежным местом, и о том, что не засунула листы в ящик с нижним бельем… или не куда-то еще, где было сложнее их найти. Надо было бы выбросить их, но я не была идиоткой: если бы когда-нибудь что-нибудь произошло, мне нужны были доказательства.
Взмахнув руками с опущенными вниз ладонями, я попыталась проговорить как можно мягче, вероятно, даже излишне мягко:
– Успокойся.
Да, это было как нельзя некстати. Он снова потряс бумагами.
– Не говори, чтобы я успокоился!
Ох, твою мать.