Остров, зовущий к себе

 ...Стук, стук, стук топоров врывается в сон. Мастер вздыхает, ворочается на полатях, мнет подушку. И идут к нему из темноты все храмы, поставленные им когда-то, — высокие срубы, бочки, шатры и главы с крестами... Хвалят их, возносят на всей северной Руси; может, и так оно, и красивы его храмы, да ведь что Мастеру похвальбы? Знает им цену. Им и себе. Срубил один — и за новый. Чтоб краше прежнего был. Легче. Невиданней. А просто ль это?

 Последний его храм во имя Преображения Спасова, еще не построенный, не является к нему, храм, ради которого высадились из лодки его люди на этом узком, низком островке на Онеге-озере. Проедают они деньги, собранные миром, тешут топорами толстые сосновые бревна, и храм уже обдуман и рассчитан Мастером на казенной бумаге, да толку-то что? Не такой он, каким должен быть. Он должен встать, взлететь ввысь, как вздох радости, как крик о Петровой победе над шведом, разорявшим эти края, как мечта народа, вдруг понявшего, что он един, велик и красив, как надежда, что добрый царь наконец даст ему мир и справедливость на этой земле...

 3а слюдяным оконцем темнеет ночь, плотники его крепко спят по избам погоста, а ему не до сна, ворочается на полатях, мнет подушку и отчетливо слышит стук топоров... Откуда он? Может, и не топоры стучат, а его сердце бьется, стучит от беспокойства, от боли, что не дается ему этот храм...

 Вдруг Мастер прыгает босиком на пол, в нижней рубахе, со спутанной бородой, дрожащими руками зажигает восковую свечу и хватает огрызок карандаша. И, пододвинув к себе лист бумаги, начинает рисовать на нем то, что минуту назад озарило его, осветило, как пожар, когда видно все до несжатой соломинки на стерне. Пришло, явилось, как по чьему-то велению, построилось, сложилось бревнышко к бревнышку, слепилось ярус к ярусу, вознеслось главка к главке в небеса. И он увидел его весь от низа до верха, дерзкий по причудливости, по легкости, свой сон, свою мечту и невидаль — высокий храм о двадцати двух главах...

 ***

ГЛАВА 2

 3ойка вернулась с капельками воды на ушах — они висели как серьги — и наполнила купе запахом «Поморина» и душистого мыла. За ней явился Василий Демьянович и церемонно объявил, что дама милостиво просит джентльменов на минутку оставить ее наедине. И минут через десять, когда наконец мужчины были впущены в купе, 3ойку нельзя было узнать.

 Глазастая, круглощекая, в коротенькой черной юбке и белой кофточке в синюю запятую, она так и сияла вся чистотой, радостью и смущением.