Остров пропавших деревьев

Как-то вечером, когда Костасу было одиннадцать, он сидел, по своему обыкновению, за кухонным столом у открытого окна, с головой погрузившись в чтение. В отличие от братьев, предпочитавших торчать в их общей спальне, Костас любил проводить время здесь: читать или заниматься, наблюдая за тем, как мама работает. Кухня была его самым любимым местом в доме, с ароматным паром над стоявшими на плите кастрюлями, кухонными полотенцами, трепетавшими на ветру, связками сухих трав и плетеных корзин, свисавших с потолочных балок.

В тот вечер Панагиота консервировала певчих птиц. Она открывала грудки большими пальцами и натирала внутренности солью со специями, тихонько напевая себе под нос. Время от времени Костас бросал взгляд на мать: в свете масляной лампы ее лицо казалось лепным. В воздухе стоял запах уксуса, настолько острый, что щипало в носу.

На Костаса нахлынула волна тошноты, в горле появился вкус соленой воды. Он отодвинул в сторону книгу. При всем желании ему не удавалось отвести взгляд от крошечных бурых сердец на деревянной столешнице или от выпотрошенных птичек с полуоткрытыми клювами в стеклянных банках. Костас тихо заплакал.

– Что случилось, пайди му?[13] – Панагиота, вытерев руки о передник, подбежала к сыну. – Тебе что, нездоровится? Живот болит? – (Костас покачал головой, пытаясь обрести дар речи.) – Тебя кто-нибудь обидел? Скажи мне, любовь моя.

Проглотив ком в горле, Костас кивнул в сторону столешницы:

– Мама, не делай этого. Я не буду это есть.

Панагиота удивленно уставилась на сына:

– Но мы ведь едим животных… коров, свиней, цыплят, рыбу. А иначе мы умрем с голоду.

Костас не сумел придумать адекватный ответ и не стал притворяться, будто ему есть что сказать, а потому просто пробормотал:

– Это ведь певчие птицы!

Панагиота подняла брови, ее лицо омрачилось, но буквально на секунду. Она собралась было сказать что-то еще, но передумала и, вздохнув, взъерошила сыну волосы:

– Ну ладно, если это тебя так расстраивает…

Однако в тот момент, когда все вернулось на круги своя, Костас заметил, как вспыхнули глаза матери, смотревшие на него с жалостью и пониманием. Он догадался, о чем она думает. Она явно считала Костаса чересчур сентиментальным и более сложным для понимания, чем его братья.

* * *

Все три брата росли очень разными, причем с годами разница лишь усилилась. При всей любви к книгам, Костас, в отличие от старшего брата, вовсе не собирался быть поэтом, мыслителем. Михалис жил внутри языка и всегда мучительно долго подбирал нужное слово, как будто охотился за точным значением. Он называл себя марксистом, синдикалистом и антикапиталистом – ярлыки, внедрившиеся в мозгу его матери, точно ползущая по стене бугенвиллея. И говорил, что в один прекрасный день трудящиеся всего мира объединятся, чтобы скинуть своих угнетателей, богачей, а следовательно, греческий крестьянин и турецкий крестьянин – не враги, а товарищи.

В связи с этим Михалис не одобрял ЭОКА, да и вообще любое проявление национализма. Он не скрывал своих взглядов, открыто критикуя надписи синей краской, которые начали появляться практически на каждой стене в округе: «Да здравствует энозис!», «Смерть предателям!».

Если Костас совсем не походил на старшего брата, то и с младшим у него тоже не было ничего общего. Андреас, высокий, стройный парень с большими карими глазами и застенчивой улыбкой, изменился практически за несколько месяцев. Он говорил о Гривасе, лидере ЭОКА-Б, не так давно умершем в Лимасоле, как о святом, называя его Дигенисом – по имени легендарного героя византийского эпоса. Андреас мог поклясться на Библии в своей решимости освободить Кипр от врагов – как англичан, так и турок – и ради этого был готов убивать или умереть. Но поскольку Андреас отличался склонностью давать волю фантазии, а в семье он был младшеньким, самым любимым и балованным, родные не слишком верили в серьезность его намерений.

Все три брата, некогда очень дружные, существовали в практически не пересекавшихся между собой мирах, хотя и жили под одной крышей. Они редко ссорились и, соглашаясь на установленные матерью порядки, осторожно обходили стороной правду каждого из них.

Так они и жили, пока в одно мартовское утро Михалиса не убили у всех на глазах. Его застрелили на улице, с книгой под мышкой, с заложенной страницей со стихотворением, которое он читал. Личность стрелка так и не удалось установить. Одни говорили, что парня убили турецкие националисты за то, что он был греком и христианином, другие утверждали, что ему отомстили за критику греческие националисты. Несмотря на отсутствие каких-либо официальных доказательств, Андреас через собственные источники установил истинных виновников. Костас видел, как огонь мести в душе младшего брата разгорался с каждым днем все сильнее. И вот однажды вечером Андреас не пришел ночевать, его постель осталась нетронутой.