Остроумный Основьяненко

Квитка явно недооценивал серьезность сложившейся ситуации. Он просил Погодина самому „пробежать“ рукопись и сказать что-то в наставление ее автору. Он рассказывал, какой обширный у него план, что он располагал „вместить все, что по провинциях ведется“, повторял, что не знает, что найдено вредного, рассчитывал, что Погодин „осветит его понятие“ и тем поможет спасти книгу. Но это было уже невозможно.

В донесении, которое цензор А. Болдырев направил Московскому цензурному комитету, говорилось: „По препоручению оного комитета рассматривал я рукопись: Жизнь и похождения Петра Пустолобова, помещика в разных наместничествах; и хотя § 14-м Ценсурного Устава дозволяется пропускать сочинения, в коих под общими чертами осмеиваются пороки и слабости, свойственные людям в различных возрастах, званиях и обстоятельствах жизни; но как в сем сочинении изображаются предосудительные и противозаконные действия предводителей, опекунов, исправника, земских и других чиновников, Правительством определяемых, то я не решаюсь одобрить оную рукопись к напечатанию, а представляю на суждение и решение Комитета“[154].

Но и Комитет не стал брать решение на себя, а передал дело на усмотрение Главного цензурного управления, член которого, действительный статский советник О. Мордвинов, которому было поручено ознакомиться с романом, нашел, что „сие сочинение“ „наполнено изображениями злоупотреблений властей разными чиновниками и может производить на читателей неблагоприятное для правительства впечатление“[155]. В результате было решено „не дозволять вышеозначенной рукописи к напечатанию“.

Возмущаясь наложенным запретом, Квитка, однако, в том же письме признает, что описываемые в нем события „обнаруживают злоухищрения корыстолюбивых людей, прикрывающихся законом, от давности времени и изменившихся обстоятельств оказывающимся в теперешнее время слабым и недостаточным, и к поправлению или к изменению которого был и мой глас взят в рассуждение, а тут выставлено все в примерах, и старые ежедневно мы видим, от них терпим – и потому не должны бы молчать“[156].

Этот запрет вынудил Квитку надолго прервать работу над романом, к которой он вернулся лишь в конце 1837 – начале 1838 г. под влиянием общения с Жуковским, побывавшим в Харькове 11–12 октября 1837 г. По сообщению биографа Квитки, „Жуковский в проезд свой через Харьков заметил Основьяненко, ободрил его советом – писать и писать более, выбирая сюжеты из окружающей его жизни“[157].

Возвращаясь в письме к Плетневу от 26 апреля 1839 г. к пережитым событиям, Квитка вспоминает, как „приступил к описанию жизни Пустолобова“, как написал „сей сказки“ „первую часть и послал в Москву. Там на меня сильно напали, но когда Василий Андреевич обнадежил меня, что они говорят пустяки, то я и принялся писать и нагородил (при всем желании ускромить себя) шесть частей“[158].

Но полученный опыт его многому научил. Если в письме Погодину он не уставал повторять: „Не знаю, что там найдено такое страшное!“, „Не знаю, что найдено вредного“, то теперь нападки на его роман для него не только предсказуемы, но и неизбежны: „…Я тотчас сообразил, что по выходе этой книги все опекуны, судьи, содержатели пансионов, предводители и все описанные мною по именованиям лица, все восстанут на меня. <…> Вы видите и знаете: как я изъясняюсь и пишу, так изложена без дальнейшего старания вся повесть. Какое богатое поле ругателям-журналистам!“[159] Как мы увидим, жизнь в полной мере подтвердила эти опасения.

Не был Квитка уверен и в том, удастся ли второй редакции „Пустолобова“ благополучно миновать цензуру. 19 апреля 1838 г. он сообщал И. Т. Лысенкову, что ждет извещения от цензора П. Корсакова о судьбе первой части романа. „…Если она не подвергнется запрещению, тогда приступлю к печати. Я написал между тем и вторую часть. Две эти части могут пока выйти, а затем поспеют и другие. Но об этом после“[160].

В конце концов первая часть романа была „одобрена“, но что-то крамольное Комитет в ней все-таки усмотрел, поэтому автору было предложено впредь остерегаться „представлять на посмешище читателю губернаторов, генерал-губернаторов и сенаторов“, а также „оскорблять шутливыми эпиграммами бородатый люд, самый раздражительный в раздражительном нашем мире“[161].